Затрещина по затылку вырывает его из подобия сна, Фабиан почти ударяется лбом о деревянный стол за которым толи сидит, толи лежит, который успела окропить его слюна, подтекающая с уголка губы. Он в неаккуратной манере стирает влагу со своей щеки рукавом свитера, все еще пытаясь прийти в себя, осознать, что он не в своей кровати, что это не кошка разбудила его, с разбега прыгнув ему на живот, а ржущий позади коллега. Между вызовами они ловят свободное время, чтобы потратить его преимущественно на сон, а, если и не на сон, то на прием пищи, который случается много позже положенного. Например, обедал он сегодня часов в пять вечера, тогда как больше это все же должно было походить на ужин, впрочем, едва ли это вообще стоило называть каким либо приемом, ибо пару холодных сосисок, да столько же бобов, наскоро заброшенных в бездну его желудка, казались, стали забытыми уже через пару минут. Он было хотел размять ноги, да и задницу, которые успели порядком затечь, пока Пруэтт силился восполнить запас энергии, пройтись до архив, оставив там парочку подшитых, хоть и не им дел, по дороге, заглянув к Мисс, которая в назначенное время разносит  еду по отделам, но его отвлекает громкий голос одного из авроров, который сообщает, что в том самом районе, где находится дом Пруэттов видели пожирателей смерти. Длинный мужчина с редкими вкраплениями седины на макушке прокашливается, отводит руку с бумажкой, на которой и было нацарапано данное сообщение, в сторону стажера, отдавая ему ее, сам же читает еще парочку, где говорится о том же самом, но с разных ракурсов. Какая-то старушка, выглянув из окна, чтобы проверить своих гуляющих кур, заметила волшебников в темных мантиях и масках, они двигались по направлению к Бьюкен Стрит; молодая женщина, прогулявшаяся в это время с ребенком утверждала, что аппарировала сразу же, как заметила, что группа опасных лиц разом направили палочки в неизвестное ей здание... Все сообщения никто, конечно, читать не собирался, так как имеющегося и так доставало, чтобы аппарировать на местность.

Он и не замечает как приподнимается, когда один из его коллег пихает его локтем, мол разве ты не там живешь. Фаб кивает, очевидно, потому ему лучше туда и отправится, тем более, что дома должна быть Сири с детьми, если все это слишком затянется, то далеко аппарировать не придется, чтобы оказаться дома. Да и так ему будет спокойнее, они далеко не всегда понимали, чем руководствовались пожиратели, что будет в этот раз: всего лишь разрушенное здание или разрушенные жизни. Порой казалось, что единственной их целью был хаос, который повергал обычных волшебников в крайнюю степень отчаянья, которая неизбежна, когда на тебя надвигается то, на что ты не способен влиять, с чем не знаешь как бороться.

С пару часов они патрулируют район, беседуют с жителями, пока один из них не указывает в сторону дома Пруэттов дрожащим пальцем. Фабиан уточняет, точно ли тот не ошибается, точно ли не имеет в виду дом с покатой крышей и с кучей собак на заднем дворе, который часто путают с их. Но волшебник только отрицательно мотает головой, говоря, что видел в окне зеленую вспышку, видел, как туда заходил пожиратель. Пруэтт напрягается,   но все же списывает это на нервозность человека, многим видится больше, чем есть на самом деле, когда в поле их зрения появляются волшебники, облаченные в темные мантии. Порой те видят вспышки заклинаний банально за отблеском солнца, который клонится к закату, скача по стеклам красными бликами. Он говорит напарнику, что скоро вернется, что проведает на всякий случай свой дом. Нет, в их доме постоянно летят какие-то искры, будь то его скандалы с женой или эксперименты Йохана с веществами, которыми стоит заниматься, хотя бы будучи школьником. Но какой-то из дедушек дарит ему детский набор для зельеварения, а тот раз за разом испытывает свою комнату на прочность. Наверняка и в этот раз внимание незнакомого волшебника привлекло что-то похожее.

Его встречают пару горящих глаз в темени, громкое мяуканье и, что тревожнее всего, надрывный плач, который будто сиреной разрывает его слух. Он не разуваясь, проходит внутрь, держа палочку наготове, не зная, что и думать, потому что оптимистичные мысли понемногу начинают покидать его, подобно тому, как покидает беспечность это место, с каждым тягостным всхлипом его жены. Фаб расталкивает ногами непрошенное общество кошек, едва не пинает их, злясь, потому что сейчас ему не до них, чуть ли не в один размашистый шаг одолевает расстояние от первого до второго этаже по лестнице, пока не застывает в дверях комнаты сына.

— Си? — он видит, как жена гладит сына по голове, то и дело переключаясь то на руки, то на грудь. Ее плачь, сейчас слышимый еще более ясно, разрываемый воздух на миллиарды частиц, с каждой секундой, будто катушка, накручивает в нем беспокойство, постепенно переходящее в откровенный, животный страх. Фабиан делает несколько шагов ей на встречу, за ней он не видит лица Йохана, поэтому может позволить себе думать, что тот просто заболел, что в очередной раз учинил какую-то жестокую шутку, которой довел Сири до такого состояния. Но, чем ближе он подходит, тем яснее осознает, что все шутки вдруг остались далеко позади, за много километров, за много лет, за много других Фабианов, которые не замирали в попытке разглядеть в глазах, похожих на разбитую скорлупу что-то привычное, — Си? — более требовательно спрашивает он, в ее имя он вкладывает все возможные вопросы, которые можно себе представить в подобных обстоятельствах. Кажется, пол под ногами едва удерживается, неужели их дом разрушается? Или он так неуверенно стоит, что приходится опереться рукой о близлежащую стену, кажущуюся своей бесконечно ледяной версий, никогда раньше он не ощущал ничего такого касаясь стен.

Если все это дурной сон, то пора уже проснуться, пусть кто-нибудь ущипнет его или окатит холодной водой, с головы до ног. Но вместо сна, лишь ноздри раздуваются в попытке вобрать в себя как можно больше воздуха, в попытке выпустить больше, чем набрал. Фабиан врастает в пол, становится  единым элементом с ним, как балка, подобно воде, втекающая в основание, делающее его непоколебимым. Но вместо этого Пруэтт ощущает ее противоположность, если существовало понятие колебимости, то оно бы было именно таким: неустойчивым, хрупким, толкни и весь мир осыпется перед твоими ногами. Он не понимает как вообще еще не упал, как взгляд не скользнул дальше на руки сына, ему это не нужно, боковое зрение делает это за него, хотя даже странно ощущать, что что-то вообще существует помимо бесконечной холодности этой комнаты, помимо рванных всхлипов его жены. Он делает шаг, неуверенный, будто следом провалится и его унесет в глубину, в действительности же твердь ощутима куда больше, чем он ощущает себя, куда больше, чем он ощущает воздух, пропускаемый через его пальцы. Он делает шаг, не зная для чего. Чтобы коснуться плеча Сири? Чтобы снова позвать ее по имени и она бессвязно ответила, скорее выпустила из себя слова, которые в действительности ничего не значат.

Его фиолетовые губы, Фаб застывает взглядом на них, всматриваясь в каждую крапинку, пытаясь различить в ней иной цвет, похожий на розовый, цвет, который обрамлял губы его сына еще сегодня утром. Утром, когда носился из комнаты в комнату, скандируя какие-то мало пристойные стишки, заставляя щеки Сири наливаться румянцем. Пруэтт останавливает его в гостиной, глядя на него снизу вверх серьезных взглядом, держа за локоть по-отечески, крепкой хваткой, уже без слов красноречиво объясняя, чтобы тот прекратил со своими странными играми. Йоханн смотрит на него почти виновато, почти, но все же не, в его глазах читается хитрость, как всегда, там же искрится и ребячество, которое невозможно скрыть за маской. Мальчик и не старается, слишком простой, чтобы надевать какие-то маски, слишком искренний в своем мальчишестве, разбойничестве. Его хлебом не корми, дай разнести что-нибудь в доме, чтобы он же потом взялся за починку, переиначив все наоборот, так что голова куклы Джози оказывается в районе задницы, а задница в районе головы. Фабиан ругается на него, пытаясь поумерить пыл, но сам же потом задается вопросами точно ли нужно на него ругаться, точно ли он все делает правильно, все это по наитию, по какому-то родительскому чутью, которое у них с Сири явно недоразвито. По крайне мере так говорит его мать, когда появляется на их пороге. Фаб пропускает это мимо ушей, тех же ушей, что сейчас обращены вслух

Можно ли чувствовать одновременно легкость, которая едва не отпускает его тело в полет и напряженность, которая прибивает к реальность острыми гвоздями? Можно ли смотреть на ребенка, в котором угасло все то, что ему знакомо и не хватать его в охапку, в попытке скрыть от остального мира, который...Который, кажется, сошел с ума.

— Что случилось? — он склоняется над ними, над той, что еще с ним и над тем, что уже никогда не будет. Фаб касается пальцами одеяла, которым накрыт сын, резким движением сдергивает его с него. Теплая толстовка, на котором вышит какой-то человечек с большими кулаками и длинной бородой; синие штаны, затянутые на бедрах ребенка; зеленые носки в белый горошек, и ни единого следа, который мог бы ему объяснить, что случилось с мальчиком. Пруэтт протягивает ладонь к его лицу, почти не ощущая того холода, которым кожа мертвеца готова с ним поделиться, у него самого ладони до невозможности холодные, липкие от пота, который с каждый секундой все больше расходится по его телу, — Си, что случилось? — он едва сдерживается, чтобы не заговорить громче, чтобы присоединиться к жене в ее рыданиях, он падает рядом с ней на колени, разворачивает ее к себе за плечи, встряхивает, не думая о том как сильно это делает, — Что? — уже громче. Он вдруг вспоминает и о Джози, вскакивает, бежит в ее комнату, распахивая дверь с грохотом, так что карниз едва не отлетает. Фаб хватается за ее маленькое одеяло, скидывает его с кровати, подумав, что под ним может скрываться его дочь, но ее здесь нет. Чтобы точно убедиться, он еще и в шкаф ее заглядывается, порой малышку забавляет прятаться там от него, но и там ее нет. Пруэтт возвращается еще более раздосадованный, снова оказываясь возле Сири, — Где Джози, Сигрид? Где? Что произошло? — его глаза, широко распахнутые, налитые слезами, отчаяньем, вопрошают жену о ответах. Он впивается пальцами в ее плечи, будто это поможет ему вырваться из затяжного сна, будто поможет развеять жестокое виденье, которого он не просил, о котором он не мог и подумать даже.

Их, авроров, учили многому. Учили, как сообщать плохие новости семьям погибших; как спасать кого-то любого любой ценой; как с твердостью скалы наблюдать потухший свет в глазах тех, кого спасти не удалось. Их учили бежать, прыгать, аппарировать, не взирая на тошноту, учили отбрасывать лишний мысли, выбрасывать из головы буквально все, оставляя там звенящую тишину, да пустоту. Но их не учили, как принимать трагедии, которые связаны с твоей семьей, ли учили, но ничего из этого Фабиану сейчас не приходит на ум, не вспоминается, лишь боль стрекочет назойливой цикадой возле уха, да и внутри него самого не меньше. Он думал, что видел достаточно, думал, что испугать его уже нечем, но всегда есть что-то хуже, страшнее, того, что ты уже пережил. Даже вот этого самого момента, теперь он это осознает так явно, что впору закричать на всю улицу, втолкнуть всю свою семью в пределы какой-нибудь подсобки и сидеть там до скончания веков, думая, что пока они так близко с ним, с ними ничего не произойдет. Но теперь кажется, что любая безопасность эфемерна, подобно снам, в которые сколько бы ты не верил, но реальными от этого они стать не могут.

— В каком смысле ты не знаешь? — его окатывает новая волна холода, новая волна непонимания. Разве они не договаривались, что сегодня ей нужно остаться с детьми, что сегодня ему нужно выйти в смену. Кажется, разговор закончился на утвердительной ноте или ему так показалось, порой Фаб не слишком вслушивался в слова жены, особенно, когда спешно носился по дому, дабы найти свой значок аврора, с которым Йоханн снова игрался, представляя, что он аврор и скручивает опасного преступника. Правда в его играх опасным преступников зачастую была Джози, которая, впрочем, не давала спуску брату, в последний раз та плюнула брату в ладошку, когда тот протянул к ней руку, дабы та сдалась. Визг стоял на весь дом, так как следом мальчик схватился за ее волосы и начал тянуть к земле. Во всем этом гаме, на них еще и кошки начинали бросаться, нетерпимые к ссорам, желающие остановить эту парочку. И где-то там приходилось обсуждать с женой важные вопросы по тому: что приготовить сегодня на ужин; когда они навестят Олливандеров; когда его мать, наконец, перестанет давать Джози столько сладкого; и, в конце концов, кто сегодня останется с детьми.

Фабиан смотрит не жену с непониманием, граничащим с откровенным безумием. Он чувствует как злость вскарабкивается по нему, накидывая на шею веревку, чтобы облегчить себе задачу, эта веревка мешает дышать, Пруэтт даже руки к шее подносит, чтобы обнаружить, что там ничего нет, что можно дышать полной грудью. Но выходит совсем не то, он проводит ладонью по лицу, пытаясь этим движением успокоить себя, но и это проваливается.

— Откуда ты вернулась? — он повышает голос, Фаб не думает сейчас о том каково Сири, не думает о том, что его глубоко беременная жена сидит на коленях и надрывается над их мертвым первенцем. Он цепляется за ее слова, находя в них причины, находя в них виновника, — А, Сири? Откуда? — он с силой впивается пальцами в одеяло сына, чувствует треск ткани, но весь слух обращает к жене, которая явно не в себе, чтобы отвечать на его вопросы. Но ему все равно, Фаб сам слишком не в себе, он не знает, что делать, не знает, что говорить, не знает как жить дальше. Все, что у него есть вопросы, попытка понять, что произошло, как будто уже не все равно, ведь любой из вариантов не вернет им Йоха, ни один из вариантов не выпустит их из этой комнаты теми же людьми, которыми они были. Его лицо, искаженное квинтэссенцией зла и боли, сейчас кажется на десяток лет старее, как и лицо Сигрид, красное до невозможности, — Ты все-таки пошла на свою сранную работу? — кажется, никогда раньше он не позволял себе той злости по отношению к жене, которая теперь плескалась в нем, заполняя каждый уголок сознания. Он на мгновение позволяет той прижаться к себе, почти опускает руки на ее плечи, чтобы разделить горе на пополам, но резко вскакивает с колен, опираясь лбом о стену, — Блять, — слова как рык вырываются из него, но легче не становится, — Блять, блять, блять. Сигрид! — Фаб с размаху ударяет ногой по стене, так что штукатурка с потолка мелкой крошкой осыпается на его затылок. Он сводит ладони за головой, сгибается, чувствуя как из глаз текут слезы. Что это? Случайность, жестокий расчет, мгновенная карма за то, что жена пошла в обход его желаниям? — Неправда...Неправда, — вторит он за нее, хватаясь за волосы. Как бы он хотел, чтобы это было неправдой. И ее причитания о том, чтобы он что-то сделал только больше выводят, только больше напоминают о том, что сейчас он самый бесполезный волшебник на свете, что все что он делает ежедневно, спасает других людей, все это не дает ему ровным счетом никаких привилегий перед лицом смерти, когда она уже случилась, — Нет, — кричит он еще громче, направляя в жену указательный палец, — не говори этого. Просто замолчи, — он и не знает, что лучше укутаться в бесконечную тишину дома, которая теперь будет преследовать его повсюду или вслушиваться в плачь жены, напоминая себе о том, что у него еще есть и, что еще можно сохранить. Все, что он знал до стерлось, написанное карандашом и ловко стертое ластиком.

Он резко вскидывает руку с палочкой по направлению к шагам, которые улавливает его слух, ему сейчас ничего не стоит преумножить количество мертвецов в доме. Лишь узнав в посетителе своего напарника, тот опускает палочку, смотря на него потерянно, не зная, что и сказать. Что вообще в таких случаях говорят. Он лишь мотает головой, стирая непрошенные слезы с щек, пока напарник касается своего значка. Фабиан хорошо знает, что за этим следует. За этим следуют другие авроры для того, чтобы тщательно изучить место, чтобы разобраться с произошедшим, чтобы сделать то, чего Пруэтт не смог предотвратить. На самом деле, он и сам хочет уйти, он не хочет запоминать сына таким, хочет помнить его розовощекую физиономию, смеющаяся над тем, как Джози выпускает пузыри соплей из носа; хочет помнить улыбку, в которой не достает пару зубов; хочет помнить все, что было до этого чудовищного дня.

— Идем, Си, — он игнорирует ее слезы, стараясь не думать о том, что та бы лучше умерла вместе со своим ребенка, чем оставила его. Он игнорирует то, что самому хочется просто замереть статуей и раствориться в своем горе, — Давай же, — Фаб подхватывает ее под руки, с трудом поднимая с колен, придерживает за талию, пока они спускаются на кухню. Там он наливает ей стакан воды, протягивает дрожащими руками, - На, выпей, — сам же упирается руками и взглядом в стол, изучая мелкие трещинки на дереве, переходящие в крупные, замечая, как в них набились крошки от печенья, которые так любил Йоханн, которые еще сегодня утром они с Джози не могли поделить. Он зажимает переносицу указательным и большим пальцем, надавливает как можно сильнее, чтобы глаза переставали краснеть с каждым воспоминанием. Только они у них теперь и остались.

Один короткий взмах руки по направлению к люстре, подвешенной под самым потолком, выходит только слабый свет, раскачивающийся из стороны в сторону, покуда слишком большое число людей находится прямо над их опущенными головами к полу. Не смотреть на друг друга, будто бы в этом и кроется решения их неразрешимой проблемы, будто перевести взгляд будет тяжелее, чем сглатывать слюну, которая не хочет сходить лавиной по ссохшемуся горлу. Это происходит правда с ними, на самом деле, не с волшебником через дорогу, не с одним из тех, кому Пруэтт, поглаживая по плечу, рассказывает, что ему очень жаль, что это огромное горе потерять ребенка и он готов побыть здесь какое-то время пока сюда не прибудут люди, которым человек доверяет, с которым сможет разделить свою боль. Но сам же он не следует всему, что ему известно, все это вдруг становится вздором, просто отрепетированным списком, которому нужно следовать, когда за первым следует второе, а за вторым неизбежное третье. Когда это происходит с тобой все списки, все выверенные шаги летят к черту, сминаются под твердостью подошвы, топчутся безжалостно, ибо все это ничто, больше, чем ничто. Как так вышло, что самое страшное началось и закончилось диаметрально противоположным, как вышло, что все это сошлось в одной точке, в одном маленьком мальчике, которого, он точно знает, сейчас касаются чужие руки. Конечно, осторожно, с благоговением, достойным сына их коллеги, им всем жаль, каждый из них в последствии с трудом поднимет взгляд, чтобы встретиться им с Пруэттом, чтобы запустить в голове механизм, который поможет выдать им нужные слова, но таких и не существует вовсе в природе.

За своим неровным дыханием, он плохо разбирает вдохи Сири, кажется и в ушах звенит, или это что-то вроде белого шума. Как лунатик, который плохо понимает, что происходит, у которого перед глазами сон, который никак не сочетается с реальностью, Фаб смотрит себе под ноги, думая, что там дальше: слой цемента, фундамент, земля бесконечная, влажная. Земля, со всеми этими червями, кротами и необъятной темнотой, принимаемой в себя все, что ей подносят люди, вроде других людей, которые им больше не понадобятся. Он вздрагивает, когда его касаются, почти радуется, если это чувство, эмоция еще не забыта окончательно, картина, в которой Йоханн оказывается по землей только сильнее втаптывает его в оцепенением, наверное, в нем не стоит застывать, но почему и нет?

— Я знаю, — его голос звучит по-другому, тихий, неживой, будто мертвец научился говорить и дается ему это с огромным трудом. Как только он увидел лицо сына, он понял, что это непростительное, нет, еще раньше, как только переступил порог дома. Воздух здесь пропитан смертью, пропитан вспышкой, которая стоила ему самого дорогого в его жизни, этот запах до сих пор стоит в его носу, тошнотворный, чуть сладковатый. Или ему просто кажется? — Может я его перенесу? — сколько бы правда не вертелась вокруг него, в голове не укладывается, что тело наверху и его сын — это уже не одно и тоже, что там лишь оболочка, которая служит не более, чем напоминанием того, что уже не вернуть. Фабиан цепляется за те остатки, что есть, хотя и их уже нет. Еще раз коснуться щеки, которая вот-вот и начнет обретать мертвые оттенки, возможно, уже начала, просто в сумраке комнаты этого было не разглядеть, да он и не пытался, покуда глаза застилала пелена толи злости, толи слез, — Кэв, я на смене, мне надо идти, — слова напарника доносятся до него как будто с задержкой, как будто между ними пролегла стена и ее нужно разрушить, чтобы Фабиан внимал сказанному. Глаза его не фокусируются на говорящем человеке, блуждают по потолку, будто смотря туда он будет ближе к сыну, но потом его встряхивают, Фаб застывает смотря на Кэвина, — Я на смене, — повторяет он, слыша в ответ, что его заменят, слыша, но не слушая, отрицательно мотая головой. Ему нужно уйти отсюда или остаться, он не знает как правильно, не знает как нужно, не знает как хочет, - Джози в порядке. Да, — пока не поняла, что не будет больше брата, который поможет ей натягивать на пса ее же туфли; не будет больше мальчика, который ответит на ее бестолковые вопросы вместо матери или отца; не будет той жизни, что она знала. Фаб надеется, что она еще достаточно маленькая для того, чтобы запрятать эти воспоминания глубоко, как бы он хотел, чтобы и он мог сделать также, — Ночь? — он трет ладонью лицо, — Не знаю. Да, наверное. Дай нам немного времени, — все эти правила он знает на зубок, все эти правила звучат сейчас как в первый, с этого ракурса они совсем иные, незнакомые, почти жестокие.

Он не слушает, что ему говорят в ответ, снова ушедший в свой белый шум, обернувшийся в помещение, которое вдруг стало казаться бесконечно опустевшим, будто здесь давно никто не живет. Силуэт жены, обрамленный слабым светом, покачивающийся в такт всхлипам, бросает огромную тень на пол, подползает к стене, наполовину пожирая темнотой неровные клочки с рисунками, пришпоренными к ней. На одном из них изображен цветастый монстр, рот у которого заполнен кривыми зубами, из-за зубов выглядывает маленькая девочка, видимо, пытающаяся оттуда вырваться, Йоханн говорил, что это Джози, которую поедает кроватный монстр. Джози тогда кричала, чтобы он ее не пугал, Йох в ответ смеялся, в ту ночь он забрался под ее кровать и хватал ладонями сестру за лодыжки, пока, наконец, Фабиан не вытащил сына за ногу из под той самой кровати и не увалок по полу уже в свою комнату, пригрозив, что, если тот не успокоится, он сам наколдует ему монстра, который схватит его даже не за лодыжку а за задницу. Он падает на стул рядом с Сири, замечает осколки у раковины, делает еще один подход, чтобы налить еще один стакан, будто не было никакого звона, будто это единственное, что он может сделать для нее.

— Си, — он придвигается к ней чуть ближе. Какое-то невероятное одиночество сквозит между ними, обдает по ногам, будто где-то приоткрыто окно, — Си, тебе нужно успокоится, — Кэв говорил, что ему нужно побыть с ней, наверное, он прав. Наверное, нехорошо беременной женщине так сильно переживать, — Тебе можно успокоительные зелья? Что говорил лекарь? — он стаскивает немного влажное полотенце со спинки своего стула, протягивает его девушке, чтобы та вытерла лицо хотя бы немного. Фаб никогда не видел ее такой, вероятно, и он сам никогда не выглядел так как выглядит сейчас. Не дожидаясь, пока та возьмет в руки ткань, он сам протягивает руку к ее щекам, промакивает слезы, — Сири, — он разворачивает ладонью ее лицо к себе, не желая видеть того, что на нем происходит, но желая, чтобы та ответила ему, позволила хотя бы ей сделать немного лучше. Как будто он не знает, что неспособен сейчас и на это.

Каждый сантиметр, даже миллиметр, частица, кварк, пропитан присутствием людей, которые тут живут, ныне это воплощение сходится в одном единственном, куда бы они не ушли, переехали, он останется здесь. Не возведенный памятник, тем паче, его не снести, не выжечь, не моргнуть в желании, чтобы в следующее мгновение его не стало. Хуже то, что это навсегда, больше, чем навсегда, хуже то, что его нет, но есть камень на шее, который становился легче по мере взросления их ребенка, узел затянулся, подобно тому, как затянуло их в родительство, будто ожидавший вот этого самого момента, чтобы начать тянуть к земле, и даже глубже. Если все это было морем, в котором они силились не потонуть, и даже преуспели в этих стремлениях, то больше стремиться некуда, рот почти не хочет хватать кислород, его остатки, которые больше напоминают сдачу, мелочь, которую нужно принести матери, на нее же и не купить ничего. Лишь смотреть на монетки и думать, что это все, что осталось от того, что ты меняешь на благо, на мгновение отрады, перекатывать в ладони, высматривать причудливые морды на выплавленном металле, когда-то и он был не более, чем грудой неопределенной консистенции, красиво, но что взять с парочки кнатов. Лежат себе мертвом грузом на ладони, да смеются об утраченных возможностях. Только в ладонях Фаба сейчас пусто, он сжимает полотенце, он сжимает кулаки, но отклик — лишь пустота, да и она медленная и сыпучая, как песок. На выдохе он мог бы откашляться, выпустив ее из себя, но та проворным зверем пробирается лишь глубже, с каждым касанием до жены, он будто заражается ей еще больше, оборони он хотя бы немного более длинное предложение и, кажется, будет осквернением памяти о сыне.

Эта память сейчас худший враг, хуже тех преступников, с которыми он пытается бороться каждый день, пытается, но борется ли в действительности. Все вдруг становится таким бесполезным, таким неважным, бестолковым. Подняться рано утром, когда рассвет только-только собирается окатить небо своим соломенным наступлением; закинуть в себя сэндвич, один, второй, третий, чтобы они же стерлись из памяти организма уже через пару часов; чмокнуть в макушку Джози, похлопать по спине Йоханна, коснуться губами Сири; и запустить новый цикл, в котором стремительно летит заклинания, заполняются бумажки, раздается смех и плач, раздается жизнь и ее противоположность. И все это было, чтобы что? Все еще есть, где-то там на периферии сознания, где-то там, у того, кто еще ничего не знает, для кого мир вращается по прежней оси, в том мире Йоханн жив, а его родители не сидят на кухне, укутавшись в свое отчаянное непринятия. Всего на свете.

— Прекрати, — он не в силах сейчас бороться и с ней, он не в силах читать в ее глазах неприятие. Терпение, подобно самой тонкой материи, натягивается между ними с каждым новым вздохом, а дальше, даже сам он не знает, что там дальше. Он смотрит на нее из под опущенных век, устало, сломлено, роняет кулак на поверхность, не со зла, а просто потому что что-то точно нужно уронить. Может и ему стоит что-то разбить, чтобы стало легче, но по Сири не скажешь, что ей легче, моток накручивается, есть ли этому пределы? — Прекрати плакать, — говорит он лицемерно, сжимая ладонью ее лицо, уже и вовсе не замечая, как из его глаз продолжают струится слезы, образовавшие влажные борозды вдоль щек. Фаб игнорирует, когда его отталкивают, это не более, чем движение воздуха, нечаянный порыв, ничто. Если прямо сейчас она скажет, что не любит его, это тоже будет — ничем, если скажет, что все это время изменяла, захочет развестись, всадить ему нож в грудь — неизменное ничто. Каменное изваяние могло бы похвастаться большим спектром эмоций, чем сейчас Фабиан, у которого перед глазами только и стоит, что образ сына, который больше не взбежит по лестнице и не крикнет «папа!», когда в очередной раз появится задача, с которой сам он справиться не способен. Не будет больше отметок на деревяшке у двери, потому что некому больше расти, отметка остановилась на сорока семи дюймах, так же как остановилось время в комнате его ребенка. Также как остановилось время во всем этом доме, и они лишь статуи, что охраняют его неприкосновенную память.

Над их головами раздается хлопок, волшебники начали разбредаться по дому, осматривая каждую комнату с тщательностью истинных ищеек. Он и не знает сколько они так стояли, застывшие, всхлипывавшие. Одно было понятно, Йоханна забрали, а значит теперь авроры преступили к осмотру их дома и им нужно было уходить, не столько из-за каких-то правил, сколько для того, чтобы избежать лишних взглядов в их сторону. Фабиан так и не задумался куда они могут пойти, мысль о том, чтобы разговаривать с кем-то из родителей, казалась, совершенно неуместной, утешать и их он бы сейчас не смог, он даже с женой справиться не может, обуреваемый собственными чувствами. Он берет ладонь Сири, не говоря ни слова, которые вдруг стали в необычайном дефиците, тянет ее по направлению к камину, кажется, она что-то говорила про то, что лучше не пользоваться обычной аппарацией лишний раз. Хоть что-то он в состоянии сейчас вспомнить.

Их встречает темная комната, из окон которой бьет лунный свет прямо в глаза, вдалеке раздаются спешные шаги, оттуда же вырывается огонек света, который разливается по всему помещению. Вскоре возле них оказывается взлохмаченный мужчина, наспех запахивающий на себе халат и приглаживающий медовые волосы.

— Фаб, Сири, что случилось? — Гидеон обводит взглядом сначала своего младшего брата, потом его жену, ужасается увиденному, протягивает руку девушке, чтобы поскорее усадить ее на диван. Хорошо, думает Фабиан, хорошо, что никто еще не узнал, если уж не знает брат, который такой же аврор как и он, то очевидно не знают и остальные, — Сигрид, ты в порядке? У тебя ничего не болит? Тебе что-нибудь принести? — он следит за тем, как та хватается за живот, переводя взгляд с нее на брата и обратно, что такого ужасного могло произойти, что они явились к нему в ночи в таком состоянии. Мужчина направляет палочку в сторону чайника, заставляя того нагреваться, им явно не помешает немного чая, — Фаб?! — требовательный бас почти прокатывается по помещению, на мгновение вырывая Фабиана из небытия.

— Йохан, — он запинается, не понимая, как это произнести, — Йохан умер, — кажется, что слова говорит и не он вовсе, а кто-то сбоку, сверху, слева, справа, но точно не он.

Губы двигаются бесшумно, повторяя одно и тоже, где-то сломался механизм. Умер — четыре буквы, уместившие в себя необъятность этого дня, каждая из них отскакивает и осыпается на пол под него ногами. Он кажется ближе, лишь тонкая нить разделяет его от встречи с деревом, которым Гидеон так гордится. Настоящий дуб говорил он, из одного из волшебных лесов, способный вбирать в себя солнечные лучи и сохранять до скончания времен, но Фаб этого тепла не ощущает, наоборот руки и ноги холодные до нельзя, будто в попытке взять часть того холода, который не заменить ни на что иное, потому что мертвеца иного не отведено.

Умер. Вторить и все равно не верить, поднимать глаза на брата, смотреть безразлично, все это не по-настоящему, все это закончится стоит ему только сделать шаг. Но шаг сделан, один, второй третий, кто-то касается его плеча, медленно и размеренно, как и все происходящее вокруг, он чувствует как на него падает рука, как камень, который занесли над его головой, которым огрели со старанием обезумевшего тролля, как импульсы сообщают ему о том, что нужно сказать что-то еще, что нужно поднять глаза, сделать глубокий вдох. Но слова, будто промахиваются, вылетают через прорехи, залатать которые, наверное, уже никогда не получится. Все они неправильные, все они не те, что нужно, потому что нужных и не существует вовсе. Он не знает, он нехрена не знает, эта очевидная истина ударяет жестким хлыстом по хребту, клонит к земле, молись и только. Если бы Фабиан верил, если бы он мог еще верить в кого-то, он бы обязательно молился, возможно, это он и делает, пока Гидеон смотрит в его едва не остекленевшие глаза в поисках ответов. Корить себя, кажется, таким правильным, закономерным, естественным, как рука протянутая братом в попытке оказать помощь, как смех детей, как борьба хорошего с плохим. В последнем, он, очевидно, проиграл, может, и не хороший он вовсе? Если в детстве плохо себя ведешь, то в Рождество получаешь уголек и только, если не делаешь домашнее задание — это влечет за собой плохие оценки. Что не так сделали они с Сири, что получили такой урок судьбы? Что сделал он не так?

— Я не знаю, Гидеон, — он опирается о брата одной рукой, отрицательно мотая головой, как заведенный, — не знаю, не знаю, не знаю,— последнее вырывается громче, Фаб, зажав ладонью рукав, пытается стереть влагу со своего лица, — на него напали, — непонятно как, непонятно зачем, непонятно кто. Единственную понятность, которую оставили Пруэттам, так это то, что их сына больше нет, — он... — он запинается, глотает, нехотя воздух, — он, — Фаб даже не знает, что именно хочет сказать, каждая из мыслей проносится вихрем, не желая останавливаться, желая лишь тянуть его на дно горечи, не принимая того, что дальше некуда, — я не знаю, что делать, Гидеон. Это какой-то бред, — он падает на диван рядом с Сири, зарывается пальцами в волосы, сжимает их, смотря в пол безумным взглядом, — это же мой сын. Кто мог тронуть ребенка? Зачем? — вряд ли кто-то из находящихся здесь людей сможет ответить на эти вопросы, как скорее всего и большинство тех, кто за пределами этого дома. На него сможет ответить только виновник их горя, — Мне надо идти. Мне надо найти этого ублюдка, — он поворачивает голову к Сири, но ее там уже нет, он и не заметил как та встала, как запружинило сиденье, освободившееся от веса, который оно принимало на себя.

Когда он слышит грохот, то почти на автомате вскидывает руку с палочкой в сторону шума, кажется, пройдет не один год прежде чем он перестанет видеть угрозу во всем. Но так и не обнаружив никакой опасности, он вслед за Гидеоном, подлетает к жене, но тот уже осторожно берет ее на руки, медленно кладет на диван. Фабиану вообще кажется, что все происходит слишком медленно, только боль несется со скоростью Гольфстрима, то и дело вонзая иголки.

— Сири, — он падает на пол возле нее, ведет ладонью по ее щеке. Если бы это было очередное его задание, если бы он утешал семью погибшего, то сказал бы, что родным стоит приглядывать за друг другом, что всякое может случиться. Что обморок это обычное дело, если очень сильно переживать, только вот живот жены, вздымающийся вслед ее неровному дыханию, напоминает ему о том, о чем он вообще перестал думать во всем этом безумии, — Приведи кого-нибудь, Гидеон! Пожалуйста! — но и здесь брат его опережает, его уже нигде не видно, наверняка уже выспрашивает в Мунго лекаря, который бы смог с ним перенестись, чтобы помочь его невестке. Фабу кажется, что окажись Гидеон в подобной ситуации и он бы вел себя совсем иначе, он бы нашел правильные слова для своей жены, он бы смог оберечь ее от чего-то подобного, он бы смог уберечь своего сына. Он до конца и осознать не может, что делает не так, легче думать, что «не так» — все, — Ничего, Си, — он говорит тихо, — все будет... — разве может он говорить про какое-то хорошо, когда у них больше нет Йоха. Разве может он говорить о хорошо, когда вслед за ним он упускает то, как его жене становится совсем невыносимо, так что даже организм отказывается держать себя в сознании? И что там дальше? Спустя час к нему заявятся и скажут, что и с Джози случилась какая-нибудь беда? — Прости, прости меня, Си. Я не сберег его, — он все не может определиться кого винит во всем больше себя или жену. Сейчас, когда она лежит перед ним, сломленная, бледная, как сервиз Миссис Пруэтт, он готов взять на себя все грехи мира, только, чтобы не чувствовать очередную вину оттого, что он наплевал на нее, когда нужен был ей больше всего. Он выбрал себя, все еще выбирает, так и не наученный за годы брака выбирать другую часть своего сердца

Другое «прости» больше мысленное, чем облаченное в какую-то форму отбивает набат среди всего множества других слов. Это прощение ему не получить уже никогда, это прощение, если и существует, то развеянное по ветру, вкрапленное в частицы пространства. Эфемерное, как и ощущение существования сына в их жизни, это ощущение никуда не уходит, пройдет время (черт знает сколько его потребуется, есть ли вообще мера для такого) прежде, чем правда поселится в нем в ее истинном смысле, не приправленным шоком и отрицанием. Пройдет время, прежде чем движения перестанут отдаваться бессмысленностью, отчаяньем, прежде чем станет понятно, зачем что-то дальше, если дальше только свинцовая мгла, в которой и не хочется искать клочки света. Только время у них и есть, застывшее, толи они в нем, толи оно в них. Оно же касается ладонью до его спины, пытаясь подтолкнуть его вперед, управляемое руками лекарей, которые появляются слишком быстро, будто все вокруг куда-то спешат, только Пруэтты плетутся улитками по склону безвременья.

Он и не замечает как падает на стул, как рядом снует Гидеон со своим чаем, как пальцы его соскальзывают и едва не роняют металлическую банку с сахаром. Фаб не хочет пить, не хочет есть, кажется, попробуй он что-то сейчас проглотить и это непременно застрянет у него в горле, из-за чего он куда быстрее задохнется, чем из-за сдавливающего чувства в груди.

— Причины? — сначала он говорит тихо, но когда смысл слов брата начинает доходить неосознанно повышает голос, — Нет у них никаких причин. Какие могут быть причины, чтобы убить ребенка? — у него это в голове не умещается, посягнуть на святое, уничтожить разом все, что являет для него целый мир, сейчас он весь он уместился в Йоханне, там нет Сири, нет Джози, никого больше нет кроме маленького мальчика с кривоватой ухмылкой, — Я недавно взял одного пожирателя. Да мы каждый день берем либо пожирателя, либо того, кто их поддерживает... — если бы ему мстили, то список до бесконечного огромен, ему никогда не вычислить убийцу своего сына. А если это не месть круг становится еще шире, настолько шире, что его и вовсе нет. А что, если это никакие не пожиратели? Какой-то безумец, который увлекается маленькими мальчиками, или соседка, у которой Йох утаскивал цветы, чтобы подарить матери. Чем больше он думает, тем больше вопросов это рождает, — Я же ничего не могу... — и это беспомощность, жалкость, придавливает к земле, — для них сделать. Ничего, понимаешь, Гидеон? Предлагаешь сидеть и оплакивать Йоха? Это какой-то бред, — повторяет он, сжимая ладонями лицо, едва не протирая дыру на нем неровными движениями.

Если бы не прозвучали слова про выкидыш он бы так и сидел уткнувшись в себя, так бы и блуждал взглядом по линиям своей ладони, думая, можно ли было на них прочитать, какую потерю он понесет. Фабиан вскакивает с места, отбрасывая руку брата, глухой к его словам и словам лекарей, которые выглядят не менее озабоченно, чем второй Мистер Пруэтт в этом помещении. Все они смотрят на него, по его ощущениям, с жалостью, оттого ли, что он сам преисполнен ею к себе, к Сири, ко всем кого он любит. Он только следует за всей этой процессией, шагает в камин, не выпускает из поля зрения Сири, пытаясь коснуться ее ладони, пока ее уже левитируют в одну из дверей больницы.

— Они правда сказали что-то про выкидыш? — он уже не в чем не уверен. Фабиан облокачивается на стену возле палаты, он не смотрит куда-то конкретно, занимает себя изучением буклетов пришпоренных на противоположной стене, на которых рукописно выведены предостережения для беременных волшебниц, — Это же слишком, да? Мы не можем...— он проглатывает «потерять», сжимая ладони в кулаки, — двоих за один день. Это слишком, — он смотрит на Гидеона почти с мольбой, чтобы тот убедил его, что с Сири все будет в порядке, что с их еще не рожденным ребенком тоже все в порядке и вообще все наладится. Едва ли он поверит этим словам, но кто-то должен их сказать, иначе недолго свихнуться, если уже не. Кажется, дальше некуда, но вот из-за двери, в которой часом ранее исчезла Сири выходит лекарь, и Фабиан думает, что движение вниз по своей сути бесконечно. Он ловит в его взгляде сожаление, сжимает челюсть и отворачивается, смотря в глубину коридора, делает глубокие, неподъёмные вдохи, совершенно не понимая зачем, — Я не могу, Гидеон. Не могу, — Фабиан, отходит от них на пару метров, опираясь одной рукой о стену, согнувшись пополам, едва не теряя равновесие. Звон в ушах мешает расслышать слова, которые говорят не ему, но его брату, шум в ушах мог бы его радовать, заглушая все происходящее вокруг. Никаких криков, никакого шепота, никакого скрипа подошвы ботинок, вот бы можно было также заглушить все происходящее в их жизни.