Эйфория от того, что в ее жизни, наконец, случилось материнство, быстро сменилась на жестокость реальности, в которой места радости не было от слова совсем. Эмма опускает взгляд, когда понимает, что находится в опасной близости от очередных знакомых, коих избежать не получается, как бы не хотелось. Она слишком глубоко забралась в это тесное общество, привилегированное общество чистокровных, в которым сама же была белой вороной, на которую и до всех этих событий смотрели косо, за спинами обсуждая то, что Селвину бы стоило подобрать себе более достойную пассию. Ее тогда это заботило, Эмма сжимала пальцы, стараясь не замечать всех этих обсуждений, стараясь держаться за руку Оделла, подобно хорошей жене, идя с ним нога в ногу. Но в какой-то момент одна из ног явно оказалась в капкане, чья из них даже непонятно, учитывая то, какой исход их встретил. Вероятно, в этой истории она могла бы быть разъярённой медведицей, которая в порыве выбрать из того самого капкана, разнесла в куски предмет препятствия, но скорее, она не более, чем человек, посредственная волшебница, и все же совершенно неподходящая жена. Это можно было бы понять раньше, и, едва ли, Эмма не понимала, просто убеждала себя в ином, пытаясь оправдать выбор в своей жизни, существовать целых десять лет с мыслью, что намереваясь получить что-то счастливое, она просто шагнула в пропасть, было бы невыносимо. Все еще невыносимо.

Она склоняет голову над кроваткой сына и непрошенные слезы катятся из глаз, сложно понимать до конца, чем они вызваны. Слишком много поводов. В последний раз она давилась от слез, когда ее вызвали на допрос по делу о смерти Селвина, она говорила не связно, все время промакивала лицо платком, из-за чего часть показаний приходилось додумывать сами допрашивающим, так как разобрать то, что говорит девушка порой казалось невозможным. Или вовсе не он был последним, потому что, если подумать, совсем недавно Эмма растрогалась от того, что Холли помогала ей пеленать Дика, еще и наблюдала с неподдельным интересом, говоря, что в следующий раз вообще может это сделать сама. Новоиспеченная мать тогда сжала ее крепко в своих объятьях, поцеловала в макушку и сказала, что той стоит озаботиться постройкой замка из кубиков, которые ей принес Уилфред позавчера. И пусть кубики тот принес Маркусу, а для восьмилетней девочки эти игры уже слегка не по возрасту, Эмма не способна так быстро вовлечься в правила взаимодействия и потребностей всех детей, которые имеются у Флинта.

Все это вообще дико нервирует, когда еще до конца не осознаешь, что маленький орущий комок — это твой комок, а тут еще большие комки и им тоже что-то нужно. Но Эммы едва хватает на одного, ей и так время от времени хочется выпрыгнуть из окна, проверив, перестанет ли в ее ушах тогда раздаваться этот назойливый звук, исходящий от ее ребенка. Ей, кажется, что это слишком, она думает, что и Флинт ожидал явно чего-то другого, что он лишь терпит происходящее, и готов соскочить в любой подходящий момент, кои видится девушки ежесекундно. Она просыпается среди ночи, когда сын надрывается в крике, первым делом с размаху роняет руку туда, где должен лежать Уилфред, боясь его там не обнаружить, боясь, что эта ночь та самая ночь, когда он оставит ее одну, поймет, что одной любви недостаточно, или и вовсе, что та утихла, покуда ее общество стало для него чем-то вроде клетки. Эмма рвется на части, думая, что они пропустили какую-то важную часть их жизни, в которой нужно просто наслаждаться обществом друг друга, в котором нет вагона детей и осуждающих взглядов знакомых и даже незнакомых людей. Она кричит на него, когда тот забывает принести помидоры, из которых та собиралась приготовить салат, говоря, что тот безответственный долбоеб, на которого она угробила всю свою жизнь. Она кричит снова в унисон с Диком, когда все тело ломит, от тасканий ребенка на себе целый день, потому что иначе его успокоить не получалось, чтобы тот взял его на руки. Она кричит слишком часто, а, когда не кричит плачет, а, когда не плачет, накручивает себя, чтобы начать замкнутый круг вновь.

Звонок в дверь застает Эмму на кухне, когда они с Холли решают приготовить шоколадный пуддинг. Девочка уговаривает ее уже который день, говоря, что это очень просто, что она такой пробовала у своей подружки и большую часть сделает она сама. Но у Селвин то сил, то времени нет, сегодня же Уилфред, смотря на ту с тревожностью во взгляде, сказал, чтобы она не думала о младших представителях этого дома и занялась интересными занятиями с Холли, и она даже почти не спорят, хотя и корит себя за то, что оставляет своего сына. Ей кажется, что с ним нужно быть двадцать четыре на семь, что иначе она плохая мать, хотя и то, как быть хорошей, та вовсе не знает как. Миссис Корнфут порой пытается давать советы в эту сторону, но Эмма встречает их со злобой, не желая слушать что-то подобное от женщины, которая не только разделила идею Оделла о вранье, но еще и до сих пор не забывала напоминать дочери о том, что явно свернула куда-то не туда в своей жизни. Наверное, особенно это задевало оттого, что девушка и сама беспокоилась о чем-то смежном.

Холли порой приклеивается к ней, так что не отлепить, постоянно что-то спрашивает, рассказывает истории, которые вычитывает в своих детских книжках. Эмме это даже нравится, хотя бывают дни, когда ей хочется остаться одной, чтобы забыться хотя бы на мгновение, оторваться от мирских сует и просто поседеть в тишине, но пока она не поняла как это можно сделать. Вот и сейчас девочка следует за ней, хотя Эмма и просит пока продолжить без нее, ведь она совсем скоро вернется. Она видит как мать смотрит на других детей Флинта, с нескрываемым разочарованием, зачем дочери еще довески в виде чужих отпрысков. Эмма с Холли садятся на диване, Миссис Корнфут же напротив в кресло.

— А ты как-то иначе выглядела в первые месяцы моего рождения? Или Эмиля? — ей не нужно многого, чтобы разозлиться, фитиль поджигается, стоит на него едва подышать, — Ты опять? — она смотрит на нее с раздражением, — То, что он тоже выглядит хреново доказывает, что он мне помогает? — ее достали нападки матери на Флинта, — Или что нужно сделать, чтобы подняться в твоих глазах? Хотя, постой, а мне не насрать, — она заминается, — это плохое слово Холли, я брошу монетку в банку, — слишком сложно сдерживать эмоции рядом с представителями семьи, которые наплевали на ее чувства и выбрали то, что «хорошо» по их мнению, — я хотела сказать, что мне плевать, что ты там думаешь, мам. Я тоже не в восторге от твоего выбора, — намекает на своего отца, который тоже замолчал все важное в ее жизни, хоть она его и любила, как, впрочем, и мать. Но сейчас в ней были слишком свежи их проступки, а мать только больше подливала масла в огонь, — но я же его не критикую каждую минуту нахождения рядом с тобой, — взгляд опускается на ладонь Миссис Корнфут, которая касается ее. Эмма выдергивает руку, едва сдерживается, чтобы не раскричаться, — Вернуться? — сколько раз она ей уже это предлагала, — Хочешь, чтобы я жила в месте, где кругом одни лгуны? Где отца моего сына ненавидят? Где я всех ненавижу? Какое чудесное предложение, мама. А спрыгнуть с обрыва ты мне предложить не хочешь? Кажется, на его дне будет куда более уютно, чем у вас.

Эмма вскакивает с места, берет Холли за руку, чтобы отправиться обратно на кухню. Она уже хочет предложить матери катиться куда подальше, попытаться направить Эмиля на путь истинный, а от нее уже отстать и не доводить ее еще больше, не делать так, чтобы она выглядела еще хуже, чтобы потом подмечать этот очевидный факт. Но та снова подмечает вещи, которые находят в ней отклик, которые ее беспокоят и без упоминаний, потому Селвин взрывается.

— А что закончится хорошим? Брак с Селвином? Ты хоть знаешь какого мне было с ним? — конечно, знает, ведь Эмма уже не раз вменяла родителям вину за брак, которые те так яро одобрили, — Рассуждаешь тут, что хорошо, а что плохо. Не давит тебе судейская мантия, а? А то, что я его люблю не важно, так что ль? И он мне предлагал, понятно? — если считать ту пародию на предложение в больнице. Эмма хотела бы настоящего, с кольцом и всем тем, что было у нее с Оделлом, но Флинт ведь не такой, в его стиле бросить через плечо, что-то в стиле: «хуевая у тебя фамилия — надо поменять», — Но еще слишком рано, прошло слишком мало времени после смерти Оделла. На меня и так косо смотрят, а если я сразу же выскочу замуж... — Эмма едва не плачет, сжимает руку Холли крепче, чтобы успокоится, — То, что ты хочешь, чтобы он куда-нибудь пропал, еще не значит, что так все и будет. Люди меняются, мама, — ей хочется в это верить, хочется, чтобы Миссис Корнфут была неправа.

Ничего хорошего от взаимодействий с матерью Эмма уже и не ждала, все хорошее было потрачено за все предыдущие годы ее жизни. Все хорошее умещалось в рамки, пока умещалась в рамки и Миссис Селвин, пока она следовала четко очерченным инструкциям, витавшим в воздухе. Миссис Корнфут нравилось наблюдать за тем, как ее дочь будто порхает, порхает над тем в чем она родилась, чтобы стать более лучшей версией себя, такого она для нее хотела. Нет, когда та была ребенком, и еще когда бы в чреве, женщина никогда не накладывала на нее определенных ожиданий, лишь, чтобы та была счастлива, чтобы у той был хороший муж, чтобы все в ее жизни было в гармонии, всего-то. И рядом с Оделлом, та выглядела именно таковой, спокойной, размеренной, уверенной в завтрашнем дне. Когда же Эмма прибывала в обществе Флинта — это всегда был всполох, всегда что-то негативное, боль моральная или физическая, она и не может припомнить, когда дочь не улыбалась ей через боль, после всех их приключений. Хорошее легко стереть, если видишь что-то лучшее, хорошего можно и вовсе не видеть, если захотеть, делая выбор в пользу слепоты.

— Разве не ты желала для меня Оделла? Это по-твоему хорошо? Тебе напомнить откуда это? — Эмма указывает на шрам от кулона между шеей и грудью. Очевидно, плохое и хорошее для них диаметрально противоположные понятия, потому что Селвин просто не может уложить в голове как можно не желать ничего плохого и одновременно все еще видеть положительные стороны в браке с Оделлом, — Чем это обычно заканчивается? Тем, что мы кому-то стоим поперек горла? Теперь этим человеком хочешь быть ты? Ты же так хотела внука, мама, разве не самое время вам всем заткнуться и принять все как есть? — разве она не понимает, что так отталкивает ее еще сильнее, не понимает, что Эмма находится на грани и грань эта едва удерживает ее на плаву. Грань эта едва разделяет ее от решения смыться от всего этого, да подальше, туда, где мать ее никогда не найдет. Если потребуется они же могут переезжать, сейчас она не думает, о том, что с тремя детьми это не очень-то просто реализовать, она лишь хочет, что бы все это уже закончилось, чтобы хотя бы один из самых дорогих людей в ее жизни не ставил ей подножки, а помог подняться, поддержал. Но в глаза матери она не видит и тени намека на что-то подобное, только эгоизм, коего и в ней более, чем достаточно, поэтому никто никогда и не уступит, если, конечно, Миссис Корнфут все же не решит проявить мудрость, — Мне здесь спокойно, пока не приходишь ты и не начинаешь свое.... — она не знает как это назвать, как это назвать таким словом, за которое не придется оправдываться перед Холли, потому не заканчивает предложение.

Эмма всплескивает руками, забывая, что держит Холли, она вскакивает, смотря на мать с еще большим раздражением, чем до этого, это раздражение граничит с ненавистью. От этого хочется разрыдаться, потому что такие эмоции кажутся дикими по отношению к своей матери, потому что ранее она внимала ее словам, обнимала ту за шею и делилась своей жизнью. Сейчас же ее хочется навсегда выпроводить из этой своей жизни, из того, что она называет таковым, потому что как бы Эмма не злилась на Миссис Корнфут, но  доля правды в ее словах была, просто она не хотела это признавать, не хотела об этом думать, иначе бы начала жалеть, а ей нельзя жалеть.

— Ох, прости, что у тебя вышла такая тупая дочь. Может уже наконец возьмешься за Эмиля? Найди там ему приличную жену и управляй его жизнью. Ты же и им недовольна, — вероятно, Корнфуты делали что-то не так, раз не один из детей не вышел ребенком мечты. Только вот с Эмилем так бы просто не вышло, того еще поймай попробуй, пока он находится в Британии, а не на каких-то островах раскуривает дикие составляющие в тамошних трубках, -  А мне хватило двадцати восьми лет твоих советов, — она почти усмехается, когда та говорит о том, что Флинт не изменится. Если бы и сама об этом не беспокоилась, то рассмеялась бы по-настоящему, — Как и ты, да, мам? — Эмма одергивает руку, когда Миссис Корнфут пытается ее тянуть на себя, — Все, уходи. В твоих руках сделать так, чтобы одной проблемой в этом доме было меньше, — взгляд ее жесток и непреклонен, несмотря на то, что из глаз уже катятся слезы. Только этого она сейчас и хочет, чтобы та катилась отсюда, чтобы их пародия на счастливую жизнь продолжалась дальше, пока они окончательно не чокнутся.

Еще больше ее расстраивает то, что все это видит Холли, ни к чему ей эти семейные разборки, она уже хочет ее увести, бросив очередной злобный взгляд на мать, но та заливается криком. Эмма накрывает ладонью рот, буквально прирастает к земле, она и вскрикнуть не успевает, крик замирает где-то на подходе к глотке, пока ее оглушают крики всех остальных в этой комнате. Она не знает за кого хвататься, оглядывает Холли, боясь, что у нее тоже какое-то повреждение, но та, вроде как, цела. К матери же боится прикасаться, думая, что может сделать хуже, той явно нужно в Мунго. Это она и пытается сказать внезапно появившемуся Флинту, но остальные слишком громко кричат и рыдают, кажется, она и сама рыдает, даже и не замечая этого, потому слова сливаются в какую-то какофонию непонятных звуков.

— Да, — всхлипывая, говорит Эмма, таща за собой Холли, опасаясь, что находится с Миссис Корнфут той не стоит. Вероятно, ей и с другими детьми сейчас не стоит находиться, но эта мысль теряется в ворохе других, вроде тех, что Флинт оставил Дика с Маркусом, и это может привести к еще одному витку печальных последствий за этот день. Она влетает в комнату, в тот момент, когда Маркус пытается затолкать в рот брату свою пластмассовую игрушку, в то время как младенец надрывается, мотая своими маленькими руками и ногами. Эмма не церемонясь, отталкивает более старшего ребенка, хватая Дика на руки, прижимая к себе с болезненной необходимостью, желая, чтобы ощущения ребенка на груди успокоило их обоих. Упавший Маркус тоже начинает рыдать, — Прости. Прости, Маркус, — она оборачивается на него, высвобождая одну руку, гладя того по волосам, но тот надувает губы, отворачивается от нее, — Ну не плачь, пожалуйста, — Эмма почти умоляет, уже непонятно и кого, того, что у нее в руках или того, что бьется в истерике на полу, — И ты не плачь, — или вообще себя, учитывая, что на ее лице ситуация ничуть не лучше, уже и нос успел изрядно покраснеть и глаза заплыть. Все это сводит ее с ума.

Миссис Корнфут же, перестав кричать, но не перестав корчиться от боли, вбирает в легкие побольше воздуха, смотрит на Флинта с ненавистью, хотя и говорит, что его не ненавидит. Но его отпрыски явно относятся к ней не лучшим образом, он еще и Эмму настраивает против нее, а она и сделать ничего не может, теперь еще на нее и напали. Впрочем, это можно расценить как рычаг давления.

— Я и не собираюсь умирать, — неприятно выплевывает женщина, держась за руку, — А вот как долго проживет моя дочь, Уилфред? Почему здесь мать только одного твоего ребенка? Ты не думал, что на тебе может быть проклятье? Хочешь рискнуть моей дочерью? — это и вправду была довольно странная закономерность. Нет, женщина не верит, в то, что тот может быть причастен к смерти своих пассий, она знает его с пеленок и уверена, что у того кишка тонка. — Так ли ты ее любишь, Уилфред, или все это до очередной твоей пассии? — она уверена, что тот рано или поздно разобьет ей сердце, но лучше уж сердце, чем сделать ее мертвой.

Миссис Корнфут не сомневается, что рано или поздно воспитание или то, что Уилфред считает оным неизбежно принесет свои плоды и сломанные позвоночники могут быть не самым худшим исходом. Трудно забыть, что этот мальчишка, который смотрит на нее с вызовом, являл собой главную причину всех проблем ее дочери еще до того, как эти проблемы стали отдавать сердечными. До того момент, сердце екало в основном у Одилии, когда на пороге дома, пытаясь пробраться внутрь незаметно, вновь являлся ее покалеченный ребенок, мямля что-то из серии того, что ей совсем не больно, а ветка, торчащая из руки — это вроде пирсинга. Она думала, что больше ничего такого не увидит, когда дочь, обливаясь слезами, выпаливала гневные ругательства в сторону Флинта, когда говорила, что пусть бы он и не возвращался никогда, потому что она придушит его собственноручно. Корнфут хотелось верить в то, что Эмма нашла в Оделле так необходимую отдушину, правильного человека, который ее никогда не бросит и уж точно не будет поводом, который заставит переживать Одилию.

— Тебе бы стоило сконцентрироваться на этой девочке, — она говорит почти с заботой, пока губы трясутся, терпеть боль все сложнее, — Дети, которые растут в столь нездоровой атмосфере, — а здесь она именно такая, — могут быть очень опасны для общества. И для самих себя. А что, если что-то случиться с Маркусом или Диком? — последний ее беспокоит в большей мере, покуда является ее внуком. Женщина чуть смягчается, но скорее для того, чтобы вразумить Уилфреда, все взрослые, живущие в этом доме для нее до сих пор дети. Те, кто не способен нести ответственности и принимать взвешенные решения, — Я верю, Уилфред, — она говорит тихо, кивает головой, прикрывая глаза, будто пытается успокоить маленького раздосадованного ребенка, — Верю. Но ты ведь ее и раньше любил, не так ли? Но смог уйти. Я думаю тогда ты поступил правильно, это ведь все не для тебя. Мы это оба знаем, — женщина старается говорить убедительно, — Ты делаешь ей хуже тем, что даешь свыкнуться с мыслью, что все это по-настоящему, — но, когда все это закончится дочь все равно прибежит к Корнфутам, просто будет раздавлена в десятки раз хуже, чем в прошлый раз. Одилия слишком любит ее, чтобы наблюдать спокойно за тем, как та еще глубже погрязает в эту жизнь с Флинтом, которая куда более временна, чем дождь за окном. Она хочет возразить, что ни о каком нормально речи и быть не может, но Уилфред уже покидает ее поле зрения. Женщина еще с минуту стоит, упершись взглядом в подлокотник кресла, которое усыпано въевшимися разноцветными пятнами, очередное подтверждение того, что дети неспособны уследить за детьми, после чего аппарирует к своему мужу, думая о том, стоит ли тому рассказывать о том, как она заработала эту травму или нет.

Эмма же и вовсе на время забывает, что совсем недавно ее заботили проблемы, связанные с матерью, сейчас все ее внимание заполнено детьми. Она будто поменялась местами с женщиной на первом этаже, теперь она не знала как совладать с теми, кто не желал ее слушать. Уговоры на Маркуса не действовали, он будто искал причину, чтобы подуться на нее, а найдя ее вкладывал всю свою силу духа, как и глотки, чтобы рассказать всему миру, о том как он не справедлив по отношению к нему. И разве Эмма могла его винить в чем-то, она порой была с ним слишком мягка, думая о том, что тот не так давно потерял родную мать, да даже, если и не давно, вероятно, для нее это всегда будет неким оправданием, чтобы сделать ему поблажку. Но ведь и Холли потеряла, причем сразу двух, в этой комнате повезло только Дику, и то, можно ли назвать везением, когда у тебя в наличии два бестолковых родителя и морально покалеченные брат и сестра, во всем этом, была не малая вероятность, что в конечном итоге, тот вырастит самым отбитым из всех. Эмма мотает головой, когда Маркус тычет в нее пальцем, все еще продолжая покачивать в руках младенца, преисполняется какой-то немой благодарностью к Уилфреду, когда тот забирает ее собственные слова. Но, конечно, для ребенка не существует понятия нечаянно, знал бы он сколько всего в его возрасте они с Флинтом натворили нечаянного, может быть, когда-нибудь она ему расскажет, если тот прекратит запихивать неподходящие вещи в Дика, а она его отпихивать, не думая о том, что может причинить вред.

— Почему ты такой спокойный? — она бы и хотела перестать всхлипывать, но чувствует себя слишком бесполезной, не способной разобраться не то, что с двумя детьми, но даже с одним. Она думает, что Флинт как будто повзрослел на десяток лет, которых раньше ему так не хватало, в таком обилии детей волей не волей приходится становиться взрослым, Эмма знает он бы предпочел что-то другое, как и раньше скидывать камни, на пробегающих мимо лошадей, наблюдать с интересом, как та в страхе снесет другую лошадь, а то в свою очередь третью. И все это превратится в лошадиное домино. Но в ближайшие  много лет им светит только домино из детей, Селвин слишком ясно ощутило, что толкнув одного, все начнет сыпаться, — Не знаю, — Эмма поглядывает на Дика, по губам пробегает тень улыбки, когда тот лишь изредка всхлипывает. вытирает пальцем слезы с его крохотного личика, — Твоей же матери не надоело. Ты не знаешь как она была рада тому, что я с Селвином, как вздрагивала каждый раз, когда смотрела на письма и фамилия адресата начиналась на Ф. Я для нее все та же Эмма, которая ведется на твои тупые шутки, — вроде тех, после которых девочка всерьез спрашивала мать о том, правда ли то, что дети это взрослые, которые после того, как пересекают определенный порог старости, начинают молодеть и так до нового цикла, -  Я не хочу так, Флинт. Не хочу выбирать семью, я люблю маму, но боюсь, что, если она будет продолжать в таком же духе, во мне ничего не останется, я ее возненавижу, понимаешь? — кто как не он может понять ее чувства по отношению к матери, — И, Холли, — она заминается, — ей это явно на пользу не идет. Не говоря уже про маму. Я не знаю ничего о детях, у которых так проявлялась магия, — как будто она вообще сильно осведомлена о детях, — Может ее показать кому-нибудь? Это не опасно? А что, если случится что-то похожее, когда она будет играть с другими детьми? Шею свернет или ногу сломает, — Эмма накрывает свободной ладонью запястье Уилфреда, чуть сжимает его, — Кого? — наверное, она слишком переволновалась, раз вопрос о переезде воспринимает как вопрос о переезде кого либо. Эмма вяло усмехается, — А. Переехать. Я думала об этом, — но не всерьез, кажется, эти мысли были чем-то вроде полночного бреда, — В Индию? — легонько пихает Уилфреда в плечо, напоминая ему о том,  куда он предлагал сбежать в ту самую их первую ночь. Тогда она бы и в Индию сбежала бы, лишь бы быть вместе, — Ты это серьезно? Бросить все? — больше всего ее беспокоит то, как это делать с тремя детьми, как и то, что ее родные останутся здесь, друзья, знакомые. Вся ее жизнь ведь здесь, — Он ставил опыты на рте Дика, только тому не понравился на вкус его этот пластмассовый колдун, — выглядел он и вправду не вкусным, — Я просто не успеваю. Как защищать одного и не приносить в жертву другого? Я боюсь, что однажды наследственность возьмет над кем-то из них, — а то и над всеми, — верх, а никто из нас даже не лекарь. Ты только представь сколько бы мы времени провели в Мунго, если бы не наши отцы. Нас могли бы отобрать у родителей, думая, что это жестокое обращение. Может так оно и было? Не слишком ли часто нас оставляли наедине с нашей недоразвитостью?

Эмма не сдерживает улыбки, хотя и шикает на Флинта, когда тот напоминает историю про дельфина, едва ли о таком стоит распространяться в компании ребенка, который уже в состоянии соображать. Впрочем, был ли возраст гарантией какой либо мыслительной деятельности? Вот их восемь лет не принесли им ничего такого, чтобы они не могли позволить себе сделать в семь или шесть, по правде говоря и в четырнадцать они не многим ушли от восьмилетних, пытаясь душить друг друга в попытке вызвать какие-то там видения, вычитав это из весьма экстравагантной книжки какого-то своего родственника, о котором ходили странные сплетни.

— Я уже и забыла про это. Жалеешь, наверное, что у тебя тогда под рукой не оказалось оборотного зелья? — тогда бы дельфиньи утехи могли распространиться и на него и он бы мог быть даже более счастливым дельфином, чем тот, с которым Эмме не посчастливилось развлекаться, — Или ты тогда еще не влюбился в меня? — она задумчиво смотрит на него, — Я никогда не слышала, чтобы кто-то превращался в дельфинов, интересно, а что в их случае является главным ингредиентом. Кусочек плавника? — раз уж у тех волос не было, а по ее сведеньям именно они и являлись тем, что делало тебя тем, кем ты хочешь, после вкушения зелья, то, вероятно, там должна была быть какая-то альтернатива. С другое стороны, может не во что угодно все же можно превратится. И почему ее сейчас занимают эти вопросы.

Она и думать не хочет о том, что ее мать может последовать за матерью Флинта, слишком много потерь за последнее время. Даже, если Оделл не вызывал последнее время у нее ничего кроме омерзения, все же он был тем человеком, с которым она прожила много лет, тем человеком, который был с ней, когда она едва держалась на плаву после исчезновения Уилфреда. Ей горестно думать, что все закончилось именно так, что не получилось закончить всю эту историю в мирном ключе, когда она вспоминает, что смерть мужа дело ее рук ее и вовсе пробивает холодные пот, а в голове снова застывает его застывшее выражение удивления на лице. Не будь Флинт таким, каким он был, не будь за их плечами столько покалеченных жизней еще до их воссоединения, и он бы тоже мог ее осуждать, но он лишь прижимает ее к себе, слишком хорошо понимая, что другого выбора у нее и не было. Тогда Эмме немного становится спокойнее, спокойнее от того, что она сделала правильный выбор, спокойнее до тех пор, пока тишина снова не разрывается криками, пока в их дом вновь не является ее мать.

— Уилфред, — она бросает на него грозный взгляд, когда тот еще больше пугает Холли. И как в его голове складываются сломанные ноги и утешения дочери. Все-таки временами он все еще фантастический долбоеб, или не временами, — Ничего я не боюсь, милая, — Эмма касается волос девочки, — Все мы чего-то пугаемся, даже очень сильно. Вот Уилфред боится пещер, — правда скорее всего не конкретно пещер, а то, что в них находится, например всяких склизких трупов, которые там оказались по непонятным причинам, — мой папа говорил, что, если страшно, нужно набрать в грудь воздуха и подумать о чем-нибудь хорошем. И все сразу станет хорошо, — или нет, по крайне мере ей это не особо то помогало, потому что сложно думать о чем-то хорошем, когда перед твоим носом что-то плохое, но, может, это поможет Холли. Она улыбается девочке, стараясь ее подбодрить, смазать происшествия сегодняшнего дня, чтобы те не возникали вспышками в ее будущей жизни.

Перспектива нахождения детей рядом с кенгуру ее пугает, она сразу думает, что животное их запихнет в свой мешок и ускачет куда глаза глядят, но это в лучшем случае, в худшем, правда скорее для животного, сами дети туда залезут, причем все трое и в итоге животное просто порвет или оно надорвется или, что там еще может случится с кенгуру, в котором копошится непропорциональное количество детей.

— Там же на каждом шагу какая-то ядовитая хрень, — яд — вот чего не хватало животным в Британии, чтобы выживать в схватке с Эммой и Уилфредом. Здесь скорее они были островком Австралии, которая стремилась выкосить как можно больше менее слабых представителей, населявших близлежащую территорию, — И змеи в домах. Ты все же хочешь чувствовать присутствие духа твоей матери? — наверное, не стоит шутить о волшебнице, которая оставила мир живых совсем недавно. Но Эмма едва ли когда сможет спокойно о ней вспоминать, либо хорошее, либо ничего явно не ее случай, но она все же осекается, поглядывает виновато на Флинта, — Разве это была не свадьба? — она и не помнит уже точно, но, кажется, там у кого-то было белое платье, а у нее по итогу порванное платье, — Предлагаешь поселиться в ките? Ну, в таком случае, можно не выбирать конкретное место, сегодня здесь, завтра там. Ты за десять лет достаточно поднаторел в магии, чтобы трансфигурировать желудок в люстру, а селезенку в кроватку для Дика? — она привстает с ребенком на руках, встает напротив Флинта, упершись спиной о шкаф, вытянув ноги, насколько это возможно, — И зачем оборотням перевозить оружие в ките? Что это еще за армия оборотней? — те люди, конечно, были чрезмерно волосатыми и, вроде как, в не меньшей мере агрессивными, но то, что они оборотни она и подумать не могла. Она пожимает плечами, думая о всем том, чего ей будет не хватать в другом месте, — А разве нечего? Не будешь скучать по этому месту? А по всем тем местам, в которых мы с тобой испытывали конечности на прочность? Тот же лес у вашего дома, там ведь под одним из деревьев до сих пор закопаны наши зубы, — с тот раз Эмма ничейно выбила зуб, когда спрыгивала с высокой ветки, а в это же время другая ветка оказалась на пути ее лица. Флинт же решил, что будет забавно тоже выбить себе зуб, после чего они закопали результаты своего идиотизма у одной из сосен, думая, что когда-нибудь их откопают и покажут своим детям, какими их зубы были в детстве.

— Конечно, про свою, — она изображает ехидство на лице, — Здесь же в основном моя наследственность бегает, — она уверена, что ее еще ждет море сюрпризов от отпрысков Флинта. Одно в этом хорошо, если хочешь поймать преступника — думай как преступник, и они с Уилфредом, в этом должны были быть лучшими. Казалось, детям нечем их удивить, если бы воспоминания еще так не смазывались за давностью лет. Возможно с их родителями произошло что-то похожее, и они наслаждались беспечностью детства, пока все это не вымылось под бременем родительства, которое сделало их серьезным и скучными людьми, по мнению, конечно же, детей, — Я? Зелья? — ей, кажется, что за время беременности, да и после того, как с ее воспоминаниями поигрался Оделл, некоторые из ее знаний явно закатились за какой-то метафорический шкаф, где про них забыли и оставили покрываться пылью, — Я много лет не варила ничего сложнее зелий от бородавок, — идея поселиться рядом с больницей ей почти нравится, может так ей будет хотя бы немного спокойнее, — Просто будем околачиваться возле местных больниц и стучаться в дома, спрашивая, не продается ли дом? Как вообще ищут дома? Знаешь, я слышала, что в России довольно неплохой уровень колдомедицины, — правда, говорят там очень холодно и люди какие-то опасные. Но они с Флинтом, вроде тоже не особо то божьи одуванчики.

Ей все еще странно слышать в свою сторону что-то о родительстве, особенно, когда это является объединяющим фактором с Уилфредом. Кажется, все это нереально, будто пузырь вот-вот лопнет и все вернется на круги своя, она снова в доме полном холода, заключенная меж темных стен, а Флинт незнамо где, там, где она не может его коснуться, не может почувствовать теплого дыхания на своей шее. Она смотрит на него, взъерошенного, в футболке, которая надета наизнанку и ей забавно, как и всегда с ним, они говорят о серьезных вещах, но серьезность лишь компаньон, вовсе не главный герой. В их жизнях главный герой — неожиданность, сумасбродство, идиотизм, в конце концов. Кажется, не было ничего такого, чтобы они планировали и выходило это именно таким образом, разве планировала Эмма когда-нибудь, что влюбится в Уилфреда Флинта, что будет стоять напротив него с младенцем в руках, у которого все же начинает проявляться его нос.

— Я все не могу привыкнуть, — кажется, Дик, наконец, успокоился, так что она перестает раскачивать того из стороны в сторону. Подходит к его кроватке, чтобы уложить его туда, — Родители, — будто пробуя на вкус это слово, — Разве это не большее сумасшествие, чем насыпать Эмилю в подливу гравий? — кажется, тогда отец в первый раз отвесил ей затрещину по затылку, — Не знаю. Возможно, ты прав и переехать не такой уж плохой вариант, — просто сейчас она вообще не в чем не уверена, хотя и пытается изобразить на лице что-то противоположное, когда Флинт хочет, чтобы она верила в него. Эмма лишь кивает на его слова, но все же не может не спросить, — Ты думал об этом? Чтобы сбежать? В этот раз должна быть моя очередь Флинт.

Во всем том безумии, которое они называли детством, кажется, все же они и вправду упустили тот этап, в котором пытаешься превратить себя в животное. Должно быть, будь у них еще хотя бы пару лет, они бы зацепили еще огромное количество причин, по которым родители могли наорать на них и отвесить смачных оплеух. Побывать дельфинов, впрочем, не самое худшее, что можно представить, это вообще звучало как что-то максимально гуманное и даже адекватное. Другой вопрос, чтобы они делали будучи дельфинами, возможно кусали всяких людей, пожелавших поплескаться в море, за их отвисшие задницы. Почему-то те пляжи, которые были знакомы Эмме, обычно были переполнены либо иссохшими старичками, либо обрюзгшими дамами, которые едва ногами волокли по песку, не то, что в воде.

— Дельфинов никто не осуждает, — она немного грустно пожимает плечами, — Хотя слышала, что дельфины моногамны, так что, возможно, мы могли и отхватить осуждающий плавник по лицу, — особенно после того, как они бы у одного из их сородичей вырвали зуб. Впрочем, если бы они узнали, что именно Эмма проворачивала с этим же самым сородичем, возможно бы, прониклись некоторой степенью уважения или вожделения. Лучше бы, конечно, первым, хотя, когда Селвин последний раз бывала на море, и где-то вдалеке проносились дельфины, ей даже показалось, что в их криках было что-то человеческое, очень похожее на «поиграй со мной, киса». С другой стороны, наверное, не стоило лезть в воду после того количества вина, которое они распили с подружкой, тогда бы дельфины и не пытались ни с кем разговаривать. Но это детали.

Все, что она знала об Австрии, это то, что там опасно, то, что это явно не лучшее место для детей. К сожалению, она еще не могла знать все ли Флинты в этом доме столь же опасны, сколь Австралия для людей, оттого пока больше переживала за отпрысков недалекого отца.

— Ну, если учитывать тот случай, когда ты подкинул змею в унитаз в женском туалете, то не только в Австралии. Просто там змеи более самостоятельные, сами выполняют план по эпатажу местной публики. Кстати я ведь так и не спросила, а где ты ее выловил? Или опять трансфигурировал свой вонючий носок в змею? — кажется, в последний раз он даже не стал себя утруждать этой самой трансфигурацией, просто кинул   носком в Эмму, крича, что это змея и убегая из ее комнаты. Она тогда, вставшая явно не стой ноги, в ответ, догнав своего друга швырнула в него один из своих самых толстых учебников, выкрикивая «бизон». Оказалось, что носок не книга, книгой можно неплохо так разбить лицо, из-за чего они долго пытались остановить кровь из носа Флинта, что, впрочем, не мешало тогда еще Корнфут хвататься за живот, когда смех уже начал переваливать за все допустимые нормы.

Она не спешит уточнять про кишки и про то, что в них было. Ей кажется эта тема не слишком подходящей для ушей восьмилетнего ребенка, будь она менее подготовленной всей этой дружбой с Флинтом, она бы и сама состроило неприятное выражение лица, которое бы соответствовало ее внутренним ощущением. Обычно, когда они с Уилфредом брались обсуждать что-то подобное и рядом образовывались невольные свидетели их разговоров, те либо спешно покидали территорию беседы, либо энергично жестикулируя говорили свою классически «фу» или «перестаньте». Эмму с Уилфредом это только забавляло, только сильнее подначивало, чтобы вспомнить куда более мелкие подробности, вроде тех, как они выискивали ключ от дома в дерьме их пса, которое сильным ветром успело раскидать по всему саду у дома.

— Да-да, — смотря укоризненно на Флинта, она подтверждает его слова, — все волшебные существа они вроде как раскладные. Помнишь твой конструктор? — Холли кивает, хотя все еще не может понять, как это животные могут быть раскладными. И как вообще отличить волшебных от неволшебных, — Ну, вот те, что волшебные те раскладные, — главное, чтобы после этого девочка не пыталась разбирать животных на части. Он с Флинтом это уже пробовали, идея так себе, — На то они и волшебные, Холли, — заключает она, этим всегда и все можно объяснить, по крайне мере до тех пор, пока ребенок не пойдет в школу и не поймет, что его обманывали наглейшим образом. Что ж, Эмма явно не метит в лучшие родители столетия, поэтому это будет просто очередной причиной для самобичевания, лучше бы, конечно, передать эту причину Флинту, раз уж этот ребенок больше его ребенок, чем ее, но с эти едва ли выйдет.

Думать о том, что будет дальше хочется меньше всего, наверное, из этого меньше, главное меньше относится к вопросу взаимодействия родителей. Она не видела Мистера Флинта с тех пор, как они убегали из Мунго, пробив там дыру. Эмма даже не знает как он перенес весь о смерти жены, Уилфреда спрашивать не решается. Она вообще не уверена, что ей есть до этого дела, покуда есть столько более насущных проблем, вроде тех, в которым она пытается не сойти с ума от крика Дика. Ей бы, наверное, хотелось планировать на годы вперед, думать о том каким будет человек ее сын, где искать учителей для его дошкольного обучения, думать, что семья будет есть на ужин, а не бегать сломя голову, делая за двадцать минут какое-то подобие еды, больше похожее на то в тарелку наблевала кошка. Ей бы много чего хотелось, но она просто не умеет по-другому, а учиться слишком долго и сложно.

— Ну, там, вроде как холоднее, но это ведь даже хорошо? Вспомни, в холода у нас было явно меньше возможностей убиться, — зато предостаточно возможностей замерзнуть насмерть. Она и сама не очень знает, на севере это  или на юге или еще где, но помнит, что Россия большая и неоднозначная страна. По крайне мере Эмиль там был и вернулся целым, значит там сносно. Он еще привез ей оттуда непонятную игрушку, которая в себе заключала другие более маленькие версии игрушки, что показалось ей весьма странным и немного иррациональным. С другой стороны, где она и где рациональность, — Дома это сделать было сложнее все же. Или нет? — Эмма сама задумывается над своим вопросом. А были ли для них локации, в которых бы они не сумели причинить себе смертельный вред? Впрочем, да, дома за ними хотя бы немного, но следили.

— Или не в Хогвартс? — она мягко улыбается. Как типичный выпускник Хогвартса в ней есть некая мысль о превосходстве над остальными школами, мол, что может быть лучше Хогвартса. Но, где гарантии, что и в школе не будет всех тех слухов, которые ползут о их семье. Ей бы не хотелось, чтобы детям пришлось с этим столкнуться. Эмма закидывает руки на плечи Флинту, — Неважно, что я считаю Уилфред, — ведь это, если что никак его не остановит, — ведь я считаю, что ты тот еще долбоеб, — последнее он говорит почти беззвучно, чтобы не слышала Холли, — но, ты, вроде как, не такой уж и он, раз еще способен утешать меня, вместо того, чтобы выпрыгивать в окно. Иногда мне даже кажется, что ты стал взрослым, пока ты вместе с детьми не разваливаешься на полу, чтобы построить тараканью тюрьму, — она усмехается, смахивая с его лба волосок, отставший от общей копны, вьющейся над глазами. После чего, нагибается, чтобы поднять с пола выпуск Пророка, который валяется где-то между плюшевым енотом и парой сосок Дика. Главное, чтобы никто из них не решился запихать их в рот ребенку, предварительно не помыв. Эмма внимательно перелистывает страницы пока не доходит до раздела с объявлениями. Усмехается, — Прикинь, Миссис Вэлинтон продает свой дом. У нее же там, вроде как, притон был с волосатыми женщинами, — по крайне мере лет пятнадцать назад, когда на очередном приеме, Флинт и Корнфут забрели в глубокие закоулки длинных коридоров и наткнулись на комнату полную, тогда они подумали, что Йетти, но потом, один из гостей, изрядно набравшись, рассказал им, что  это девушки для утех, — А, вот, — она пытается прочитать название, выходит не с первого раза, — Россия. Гадля. Квартира...Одна комната, — нет, это им явно не подходит, глаза ее скользят вниз, — Африка. Слишком жарко? — Холли подхватывает, — Там же львы есть, да? И антилоппы. Мама мне рассказывала, что львы цари зверей и могут победить кого угодно. А они волшебные?

Да, с препятствиями у них явно были проблемы, что только стоила кирпичная стена, которая вообще-то была весьма материализованной, в отличии от той стены, которую они с Флинтом пытались наколдовать перед одним из тренирующихся студентов на метле. Им казалось очень забавной идея, увидеть как тот в полете врезается в не менее летающую стену, после чего они должны были резко ретироваться с места преступления. Вместо этого карма опередила их затею, так что, когда они попытались бежать, ибо стена выглядела скорее как вспышка света, а виновных идентифицировали слишком быстро, Эмма с разбегу врезалась в препятствие в виде балки, держащей трибуны. Пришлось высоко запрокинуть голову, чтобы кровь из носа не капала на новые туфли, которые, впрочем, и так уже успели вскопать землю под ногами, когда она спотыкалась. Она тогда подумала, что это Флинт поставил ей подножку, и при первой же возможности, когда друг оказался возле вертикальной поверхности в виде двери втолкнула его в него, ожидая, правда, что тот полетит на землю, когда не успеет сориентироваться, но вместо этого тот смачно поцеловался с дверью, которая оказалась запертой. Эта вендетта повторялась еще долго, пока Эмма не поняла, что в первый раз она все же споткнулась о корягу, после этого гонка на самый разбитый нос, конечно, не остановилась, просто стало немного менее справедливой.

— Есть шанс, что это для тебя не привлекательно только потому что тебе самому так и не удалось достигнуть нужного эффекта? Обидно, если тебя переплюнет какой-то, — пиздюк, — малец, — один из очевидных минусов детей — это то, что в их компании приходится сдерживаться. Это как маленький версии Оделла Селвина, рядом с которым Эмма выдавала улучшенную версию себя, опасаясь увидеть разочарованный взгляд своего мужа. Вероятно, разочарованный взгляд — это даже не самое худшее, когда она представляет как придется краснеть перед другими родителями, если кто-то из этих детей начнет повторять все, что из нее рвется и зачастую вовсе не подходит под описание достойных слов, Эмме становится очень не по себе, вернее больше, чем не по себе, хочется заклеить себе рот и так и просидеть до вплоть до семнадцати лет Дика. С другой стороны, вот, родители Флинта, разве они не были теми самыми людьми, заклеившими себе рот? Пытающимися  также заклеить рот и своему отпрыску? Но итог все равно вышел вовсе не такой какой бы им хотелось, так что, либо они сделают с Уилфредом хуже, либо никакое их поведение ни на что и не повлияет вовсе.

Эмма смотрит на Флинта с обидой, когда тот говорит о ее работе, что это всего лишь хобби. Разве он не знает, что это убивать животных — было чем-то вроде хобби, а заниматься с ними гуманными вещами — чем-то вроде призвания. Нет, она любит свою работу, любила и ей невероятно жаль, что теперь ее окружают только крики, пеленки, да вопросы конца и края которым было не видно. Холли то и дело дергала ее за руку, особенно в те моменты, когда это было очень не вовремя, например, когда она держала голого младенца, пытаясь одновременно переодеть его и молиться о том, чтобы тот ровно в этот момент не испражнился на нее результатами обеда. А потом и Маркус подлетал вслед за своей сестрой, ревнуя, что ему не уделяют внимания в равной мере, Эмме казалось, что не так сильно ему это внимание нужно, явно уж не от нее, но тот выкатывал нижнюю губу в обиде, когда Селвин пыталась ему сказать что-то подобное. Он все хватался за метлу для уборки, седлал ее и выспрашивал почему она не летит, что нужно сделать, чтобы она летела, может он как-то неправильно садится на нее. Эмма едва успевает перехватить мальчика, когда тот уже и из окна собирается выпрыгнуть, думая, то для полета нужна высота, кричит на него громко, боясь, что еще секунда и она бы наблюдала его маленькое тельце на их недостаточно мягком газоне. Вероятно, оправдание для Флинта, что его сын верными шагами познает свою пагубную наследственность, дева ли могло быть достойным оправданием.

— Это ты всего лишь идиот, Флинт, а это не всего лишь хобби, — она говорит это с серьезности в голосе. Не просто же так над головой у Дика летают маленькие заколдованные дракончики, ей было приятно, если бы ее интерес передался и сыну, — Ты же не думаешь, что все это, — она делает круговое движение указательным пальцем, намекая на все происходящее в их жизни, — предел моих мечтаний? — Эмма запинается, понимая, что прозвучало это не очень, — Я имею в виду, что как только Дик подаст признаки самостоятельности, — если это вообще когда-нибудь случиться, если вообще ту категорию самостоятельности, на которую способна наследственность Флинта и Корнфут стоит называть таковой, — Я вернусь к своему хобби, — последнее она почти прыскает, после чего фыркает. Порой «проницательность» Флинта ее просто поражает, как и его тупые высказывания, которые способны вывести ни чуть не меньше, чем Дик орущий под ухом.

— А можно я заведу крокодила? — тема Австралии заводит Холли, Эмма вздыхает, только крокодилов им не хватало. Она только от одного такого в своей жизни избавилась, — я видела по телевизору, что из них делают всякое. Это же ужасно, а они никак не могут защититься. Я бы их могла защитить, — она что-то высчитывает на пальцах, — если бы мы могли взять хотя бы десять крокодилов, — Эмма не поняла в какой момент один стал десятью, но пока не прерывала девочку, в конце концов пусть разбирается лучше Флинт, это ведь он ей родной отец, — то из них бы не сделали сумочки. Они еще уродливые такие, да, Эмма? — Эмма кивает, стараясь не смеяться, — Я бы никогда не стала ходить с сумкой из какого-нибудь животного, — наверное, не стоит ей рассказывать, что, чтобы сделать ее ботинки пришлось убить животное, как и пришлось убить животное, чтобы она отобедала свежим мясом, — Или, — запыхавшись в своих идея восклицает девочка, — может, десять, но разных? Тебе одного, - она указывает на Флинт, — Тебе, — на Эмму, — мне, Маркусу, Дику, Битти, — так звали домовика в доме Флинтов. Холли задумывается, мыча себе под нос, не хватает еще четверых, — Эмма, может ты родишь еще четверых? — на этих словах Селвин упирается взглядом в Уилфреда, почти испуганным, слишком ярко представляя жизнь с детьми, количество которых больше чем в три раза превышает количество взрослых.

— У меня места не хватит, — нервно отвечает Эмма, пытаясь вернуть тему разговора к родственникам, — Френк? Это тот, который на второй год в Хогвартсе оставался? Или тот, который считал, что если в заднице есть дырка, то она должны быть и с другой стороны на макушке? — или это один и тот же? Кажется, в попытке доказать свою теорию, мальчик едва не проковырял себе ту самую дырку в голове, которая в более степенном возрасте уже напоминала о себе так и не зажившей лысиной, которую приходилось маскировать длинными волосами. Кажется, именно поэтому у него всегда было каре, очень напоминающее каре одной их тетушки. Эмма даже как-то раз спутала их, потом они на пару с Флинтом ржали над этим, — Прикинемся гостями на пару дней, а сами останемся на пару лет? — пару раз некоторые гости, которые наведывались к Корнфутам пользовались такой уловкой, тогда Эмма старалась как можно чаще сбегать к Флинту, так как чаще такие вот события выпадали именно на лето. По другому переживать общество всех этих непонятных волшебников получалось не очень.

Из нее чуть не вырвалось типичное для женатиков, что, если Флинт будет продолжать в таком же духе, то его дракон явно может оказаться пострадавшим, покуда перепадать ему перестанет. Но Эмма сдерживается, думая, что это явно перебор для их и так чересчур форсированных отношений, хотя отказывать себе в том, чтобы пнуть того ладонью по плечу не желает. Жаль, тот уворачивается, зная ее слишком хорошо, это и раздражает больше всего, то, что и пострадавшие драконы на самом деле имеются. Но ведь не зря же она столько лет была стажером, не для того же, чтобы продолжать калечить себя и драконом. По правде говоря, драконов не особенно то покалечишь, а вот тех, что вылупились недавно, те, что как раз, зачастую, находятся под надзором стажеров, ибо кормить и выгуливать явно легче маленькие версии драконов, чем те, что легко могут спалить пять деревень и еще немного. А ведь последний раз, когда чуть не спалили ее она как раз была с Флинтом, что, видимо, произвело на него неизгладимое впечатление и закрепило в нем убежденность, что он и животные это также, как они и животные. Но Эмма ведь выросла, теперь она не ставит на них эксперименты, всего лишь делает как надо, другой вопрос, что даже «как надо» бывает выходит слегка наоборот. С одной стороны, наверное, она бы хотела, чтобы Дик унаследовал ее интерес к животным, в конце концов, это лучше, чем быть каким-нибудь аврором и умереть в рассвете сил, с другой сторону, что мешает умереть в рассвете сил от какого-нибудь ядовитого летающего тарантула.

— Морально или физически? — она решает поддержать шутку, прежде, чем оттопчет его ногу в отместку, — Если я скажу, что они пострадали явно меньше, чем вафелька, это приемлемый градус страданий, чтобы работать с ними? — одно то, что у нее есть максимально жестокий пример для сравнения говорит о том, что, нет, понятия приемлемого в мире Уилфреда и Эммы явно не существует, — Может, как мы всегда хотели, пойдешь со мной на стажировку? Я же ее так и не закончила, — спасибо Селвину, спасибо Флинту, спасибо Дику. Почему в ее жизни так много мужчин, препятствующих ее карьере? — Обещаю, что в этот раз я не скину тебя в дерьмо дракона. Если ты, конечно, воздержишься от комментариев по поводу страданий моих драконов, — она улыбается, думая, вспоминая все то, о чем они когда то мечтали, чего хотели добиться, вместе, не по отдельности. Их желания всегда шли рука об руку, пока эти желания не стали настолько тесными, что развели их по разные стороны жизни, чтобы потом эти стороны столкнулись так плотно, что неподалеку от них сопит маленький комок человека, способный производить не намного меньше дерьма, чем взрослый дракон. По крайне мере так кажется Эмме, которая за день, когда количество поменянных пеленок переваливает за количество пальцев на ее руке, начинает задумываться, а порой и изрекать вслух подозрения в том, что в роду у Флинта явно были какие-то чемпионы по говнопроивзодству из себя.

— Это значит, не пытаться запихивать в Маркуса спички, чтобы у него изо рта шел огонь, — порой одного «хорошо» для детей недостаточно, Эмме, кажется, что этим детям нужно детально объяснять, как надо и как не надо. Вот, когда ей родители говорили, что нужно вести себя хорошо, она понимала это по своему, своим детским совершенно нехорошим мозгом, который считал, что хорошо — это, когда ей хорошо, когда весело, ведь весело плохо быть не может, ведь когда улыбаются родители никто никого не ругает, значит там, где улыбка, там плохого и следа нет, — Потому что люди драконами быть не могут, Холли. Ага? — она касается ее макушки, чуть похлопывая по ней, — Разве не там магглы постоянно крадут лошадей, а среди магического населения в основном вампиры? Не украдут ли они Маркуса? — почему-то в этой семье, Маркус казался ей самым слабым звеном, которого, если что украдут, сьедят, не дай Мерлин, или не дай Мерлин, тот станет геем. Ей кажется, что у того и так уже замашки проявляются, так как Эмма замечала какой-то странный интерес по отношению к юбкам Холли, которые мальчик натягивал на себя, говоря, что он Миссис Клэнси. Кажется, это была какая-то знакомая его матери, которую Эмма никогда не видела, что, впрочем, менее странным от этого не становилось.   

Эмма морщится, вспоминая Френка, о котором говорит Уилфред, с ним ей бы не очень хотелось видеться. А, что, если в этот раз они обнаружат у него дома не фотографии, а какое-нибудь чучело ее матери, а может, даже саму ее мать. Она, конечно, считала, что родители друг друга любят и вряд ли кто-то из них пойдет на сторону, но, кто знает, до этого года Эмма также думала, что они не способны пойти на ту гнусную ложь, которую пошли, так что нельзя быть не в чем уверенным.

— Фу, он мне тогда сразу разонравился. Хороший способ кстати, и почему я не додумалась положить глаз на твоего отца, чтобы отвадить тебя. Сейчас бы ни в какую Австралию не пришлось бы уезжать. Может быть, все еще дружили бы, — она усмехается, думая, что, нет, вряд ли. Кажется, что как бы там ни было, даже, если бы Флинт тогда не подарил бы ей кентавра, а она не спрятала в глубину себя те чувства, что давно плескались на поверхности, кто-то бы все равно сломался бы, — И как нам отличать ручных крокодилов и детей. Придется делать пометки, так? — Холли недовольно хмыкает, Эмма же посмеивается.