Глаза, будто налитые свинцом так и норовят схлопнуться, подобно плотным шторам, не пропускающим и йоту света. Он устал, устал чертовски, невыносимо, так как устают от превратностей судьбы, которые то и дело оборачиваются против, вместо того, чтобы быть за. Богам вопросов не задашь, потому что немота плохой советчик, как и ответчик в равной степени, он и сам знает, что что-то упустил в той цепочке, которая тянется немногим меньше года. Он устал ждать нужного эффекта, опуская взгляд на свою жену, не находя там того, что должно быть в ее взгляде, там все наоборот, вовсе не так как он хотел. Оделл тянет руку на встречу, но получает ножом в спину, неужели она думает, что он ничего не видит или думает, что беременность ее как-то сбережет? Но дело даже не в этом, а в том, что ему не до этого, внимание рассеивается, в конце концов его приходится сосредотачивать на куда более серьезных вещах, помимо того, что твоя жена слишком часто шляется по врачам, слишком разочарованно смотрит на него, неделя не одаривает его и словом. Все это мелочь, потому что ей никуда не деться, проблемы войны уйдут, а она останется и тогда-то Оделл наведет порядок на полках их брака.

Он и не замечает как падает в дрему прямо в кресле у камина, пока ноги ласково облизывает жар от огня. Стакан в руке опасно накреняется, если бы там была жидкость, то ей уже давно бы было суждено оказаться на вязанном ковре. К счастью, вся жидкость уже достигла своей цели, обволакивая внутренности Мистера Селвина, пока он боролся с желанием уснуть. Он автоматическим движением подносит фужер к губам, накреняет его, а, обнаруживая, что там уже ничего нет, хватает со столика графин, который там разместил домовик, и вновь наполняет стакан наполовину. Ухмыляется, как-то по особенному неприятно, вглядываясь в содержимое, думая о философском вопросе того, наполовину полон его стакан или все-таки пуст. Но размышлять надоедает слишком быстро, потому он в несколько глотков осушает содержимое, после чего его лицо снова не выражает ровным счетом ничего. За окном уже успело сесть солнце, а Оделл и не помнит как долго здесь сидит, не помнит, где его жена, которая вроде бы говорила, что сегодня никуда не пойдет. Но когда именно она это говорила, на той неделе или на этой. Плевать, через пару часов ему снова вытаскивать палочку, чтобы лишать кого-то жизни, потому что те, кто идет против пожирателей, иной участи и не заслуживает. Он сжимает эту самую палочку, когда слышит за спиной шарканья, уже, кажется, на каком-то автоматизме.

— Эмма? — он поворачивает голову, следом понимая, что ошибается.

— Нет, хозяин это я, Рори, — говорит дрожащий эльф. Выглядит он довольно неблаговидно: левое ухо порвано в трех местах, нет одного глаза, еще и двух пальцев на одной из ладоней. Домовик достался Селвину по наследству от его прадеда, который никогда не жаловал существ, любых существ, если их нельзя было причислить к волшебникам.

— Где она? — говоря это, он высматривает что-то в своем стакане, в котором только последняя капля и переливалась по дну, — Хотя, неважно. Наполни графин, — домовик почему-то медлит.

— Там стучатся, — Селвин приподнимает брови, он ничего не слышал, — К вам пришла Миссис Флинт. Рори знает, что вы сегодня никого не ждали, но она очень настаивает, — он думал, что отделался от Флинтов, по крайне мере от того, чтобы они являлись в его дом. Он и с женой своей сейчас не особенно хочет вести беседы, не то что с женщиной, которая породила того, кто создал ей бесчисленное количество проблем, результаты которых он наблюдает каждый день.

— Впусти. Очень интересно, что ей надо, — на самом деле интересным ему это не кажется, скорее обременительным. Оделл поправляет манжеты на своей рубашке, которые успел задрать, по локоть, дабы не породить на них пятна огневиски; ставит стакан на столик; отворачивается от огня, направляя взгляд ко входу в гостиную.

Он поднимает взгляд размеренно, монотонно, будто все время мира спрятано где-то под его ковром. Как всегда безупречно, как всегда холодно. Будь Селвин на пару десятков лет постарше, или Андреа на столько же лет моложе, вероятно, он был бы обязан обратить на нее весьма пристрастное внимание. Кого-то такого матушка и пророчила ему в жены, ровно такого же как и он сам, но Оделл был слишком молод, чтобы познать все превратности судьбы, чтобы познать, что чувства это еще не самое главное. Теперь он, конечно, знает об этом гораздо больше, нет ничего лучше дурного опыта, который скапливается, подобно песку, текущему в песочных часах. Этот песок скапливался, покуда Селвин пытался найти свою жену, в то время, как она развлекалась с сыном женщины, которая сейчас стоит перед ним. Он и не думал, что вместе с Эммой приобретает в свою жизнь всех тех Флинтов, которые околачиваются в ней почем зря.

— Андреа, — он кивает на ее обращение, смотрит на нее предельно не заинтересованно, как смотрят на стакан воды, в котором все уже давно изучено. Веки его полуопущены, сон еще не успел покинуть мужчину до конца, он бы и не против вздремнуть еще часок, потому общество Миссис Флинт не встречает в нем должной радости. Впрочем, то вынужденное сотрудничество, которое между ними возникло, также не вызывало в нем ничего кроме глубокого неудововольствия, будь эти обстоятельства другими... — Простите? Убить? — Оделл изображает на своем лице лёгкую степень удивления, будто убийство жены Уилфреда и он самые далекие вещи друг от друга, — Ну что вы, я считаю, что любую жену неправильно убивать. Я ведь и сам знаком с тем, что такое терять жену. Пусть и на время. Наверное, очень горько терять кого-то дорогого навсегда, — он смотрит на женщину внимательно, не позволяя себе выразить и толику лишних эмоций. Лишь рука скользит в сторону графина, кажется, для этого осуждающего разговора потребуется еще пару глотков огневиски, — А вы что все еще носите траур по невестке? — Селвин чуть отнимает палец от стакана, который сжимает, чтобы указать на платье женщины.

Его забавляют ее обвинения, где-то внутри, потому что губы сомкнуты плотной полосой, разрываемой лишь тогда, когда требуется произнести слово. Эта холодность, если бы ее можно было измерять градусами уже бы давно переступила все допустимые пороги отрицательной температуры. Если минус на минус должен давать плюс, то это очередное исключение из правил, потому что Селвин режет взглядом в ответ, хотя и больше по наитию, привычке, очевидно, как и Андрея, которая по-другому, наверное, уже и не умеет. Губы дрогнут лишь на мгновение, когда речь зайдет о его жене, когда ему снова напомнят, что ее положение никак не связано с ним. Оделл сделает глоток, прежде чем снова обратиться к женщине.

— Вас больше заботит моя слабость или слабость вашего сына, благодаря которой большинство ваших внуков грязнокровки? — рука чуть крепче сжимает волшебную палочку, та рука, что не видна женщине, — Вам не стоило этого делать, Андреа. Или вы уже поставили крест на вашем сыне? Я ведь не могу держать свою беременную жену взаперти, это плохо сказывается на ее моральном и физическом состоянии. А, учитывая, как в ней бушуют гормоны...Думаете как скоро она окажется возле Уилфреда? Впрочем, круцио он пережил довольно стоически, — хотя Оделл так и не считает, — Не стоило этого делать. От смертельных заклинаний воскресать еще не научились, — качает головой, обводит пальцем край стакана. Наверное, все это давно стоило закончить, и хорошо, что Миссис Флинт его к этому подтолкнула. Очевидно, с Эммой уже ничего не будет как прежде, стирать память вечно не будешь, второй такой раз может ему стоить всего, если жена после этого загремит в Мунго с съехавшими мозгами.

Оделл берет документ, который ему протягивают, спешно бегает глазами по пергаменту, захлопывает папку, раньше, чем подходит к концу написанного. Все это неважно, все это вздор. Он откладывает бумажки на соседнее кресло, вглядывается в лицо Миссис Флинт, позволяет себе еле заметную улыбку, лишь уголками губ.

— У вас красивые серьги, — делает паузу, переводит взгляд на огонь в камине, — Где вы их приобрели? Хочу такие же подарить Эмме, — следом встает подходит чуть ближе к женщине, смотрит на нее сверху вниз, — Вы что правда пришли мне угрожать? Послушайте, сейчас такое время, когда каждый день убивают чью-то жену. Я глубоко сочувствую вашей потере, — не сочувствует, — А эти бумажки, — он указывает пальцем себе за спину, где лежит папка, — У меня есть знакомый, который выбьет фальшивое показание из кого угодно. Даже из вас бы мог, — он почти не скрывает своей угрозы, — Мы с вами вовсе не святые люди, Андреа. Зачем нам создавать друг другу проблемы? Та, девушка, мать вашей внучки, — Оделл не особенно осведомлен о всех родственных связях у Флинтов, потому делает о них свои выводы, — Тоже, наверное, была кому-то дорога. Я обещал, что никому не скажу, что ваша рука дрогнула, — хотя скорее рука Оделла, но женщина тогда крепко приложилась головой, да и свидетелей, готовых поручиться за нее на месте не было, поэтому при желании Селвину не составит труда подставить ее, — Вы просто были очень расстроены, верно? — он сжимает ее запястье почти ласково, будто и вправду пытается утешить расстроенную женщину, склоняется к ней все больше, так что уже можно почувствовать запах огневиски, который он распивал этим вечером.

Этот разговор ощущается чем-то докучающим, вовсе не тем, чем стоило заниматься в этот довольно сносный вечер, который Оделл не собирался разбавлять ничем кроме огневиски. Очевидно, женщина хочет добиться от него страха или что там чувствуют, когда над их головами подвешивают угрозу. Он, кажется, совсем позабыл, что это такое, Оделл растворяется в вседозволенности, вседоступности, а, когда что-то идет не по его плану топит злость в глубине себя. Этой злостью он напитывается, как хорошим горячительным напитком, позволяет ему расползтись по внутренностями, обволакивая стенки своего существа, злость — это всего лишь инструмент. Инструментами нужно уметь правильно пользоваться, не допускать, чтобы они пользовались тобой. Эти слова впечатались в подкорку, когда их произносил Гарриэт Селвин, его отец. Шаг в сторону мог быть расценен как вопиющая форма неповиновения, шаг в сторону, порожденный любой эмоцией — следом боль, обида, разочарование в самом себе. Что угодно, лишь бы все это было спрятано за плотной шторой безразличия на лице. Как и сейчас. Лишь палочка за спиной, плотно сжатая тонкими пальцами мужчины, говорит о том, что что-то идет не по плану.

До Вигенгомота его влияние дотянуться еще не успело, хотя все же Селвин рассчитывал на то, что знакомые знакомых найдутся и там. Все же сказанное женщиной его не воодушевляло, заставляло чуть плотнее сжать губы, смотреть на нее внимательнее. Оделл все не может понять, чего та хочет этим добиться, Флинта он уже давно не трогал, никого их их семьи не убивал. Ну и пускай погибла одна жена, Андреа ведь женщина с железной хваткой, найдет очередную «долгоиграющую» пассию своему сыночку. Флинтам давно пора научится решать свои проблемы внутри своей семьи, а не лезть в чужие.

— Визенгамот, — он произносит это по слогам, тянет как жвачку с приятным вкусом, — Помнится их залы довольно просторные. Я там как-то был, давал показания, приятного мало. На тебя пялится с сотню глаз, даже, если ты всего лишь свидетель, уже чувствуешь себя виновным, — Оделл не двигается с места, перебирает в руке за спиной палочку и только, — Вижу, вы настроены серьезно, Андреа. Только какова цель? — если та попытается его засадить, если перекроет все пути для отступлений, зачем далее сдерживать себя, — Месть — это, безусловно, блюдо, которое нужно подавать холодным. Я целиком поддерживаю религию наказаний, нужно платить за свои поступки. Но лицемерие в этом скверный помощник, вы не считаете? Кто взвесит чашу весов, которая не может обойтись без грехов вашего сына? Разве Визенгамоту не в равной мере было бы интересно узнать о приключениях Уилфреда среди магглов? — произносить его имя, подобно глотку прокисшего молоко, послевкусие отвратительно, — О, так вы слышали про ограбление, — он чувствует как женщина сжимает его руку, позволяет ей это беспрепятственно, пусть еще немного поиграется, — И решили навестить меня в столь скверный день?  — качает головой, — Все это очень неприятно, очень не вовремя, — Селвин почти шепчет, после чего делает резкий шаг назад от женщины и направляет на нее палочку.

Заклинание отбрасывает Миссис Флинт к стене, мешает воздуху проникнуть в легкие, так что той приходится задыхаться. Селвин, наблюдая за этим зрелищем сначала смотрит в пол, качает головой, потому что всего этого он совсем не хотел, но женщина его вынудила своими глупыми угрозами. Так чего же она от него хотела?

— Ваши угрозы перестали, — запинается, — или никогда не работали с вашим сыном, поэтому вы решили восполнить это со мной? Но я не Уилфред, Андреа. Будь я им, я бы уже давно убрал вас со своего пути, — он ненадолго опускает палочку, позволив женщине вобрать воздуха, — Так чего ради вы встаете на моем? Все из-за какой-то невестки? На самом деле? — он еле заметно приподнимает брови. Оделл уверен, что дело вовсе не в женщине, которая пала жертвой идиотизма ее сына, а всего лишь в том, что Селвин сделал не так как Андреа того хотела. Что ж, в этом сотрудничестве и не могло быть все идеально, — Попробуйте сделать то, о чем вы говорите и мои руки будут развязаны, — он все еще держит палочку наготове, в любой момент готовый ощутить развязанность, о которой говорит. Лишь мгновение разделяет его от того, чтобы покончить с этим напряженным течением вечера.

Теперь она еще и учить его будет как осмотрительно поступать, а как нет. Оделл в свои годы уже давно научился искусству контроля своих поступков, и считал, что делает все ровно так, как требует того случай. Если уж она собиралась наказать его за все то, что он причинил их семейству, до также должна была понимать и его мотивацию. Забавно, было полагать, что его жена беременная вовсе не от него обойдется Флинту всего лишь в осознание этого факта. Селвину вообще кажется, что тот отделался довольно легко, в конце концов конечности у него остались на месте, все дети целы, даже те, что еще не рождены. Он думает, что это почти великодушно, всего-то потерять жену, которую, судя по всему, тот не особенно то и любил. Если так подумать, что из этого хуже: потерять не особенно дорогую сердцу женщину или узнать, что весьма дорогая сердцу женщина старательно отдает свое сердце кому-то другому, и не менее старательно раздвигает перед ним ноги. Ответ кажется очевидным, Оделлу во много раз хуже, но Флинты, очевидно все конченные эгоисты, нацеленные лишь на удовлетворения собственных желаний или амбиций. Впрочем, если бы Уилфред задумывался об амбициях, а не о желаниях, возможно, из этого и могло выйти что-то куда более достойное, чем было.

— Я же не животное, Андреа. Вы же видите, что на каждый мой поступок есть причина, не стоит закрываться от них, концентрируясь на следствиях. Я думал, что вы из тех Флинтов, что способны обуздать свои эмоции, смотреть на ситуацию объективно, — но он больше в этом не уверен. В какой-то момент Оделл вообще думал, что та может поступиться своим сыном, когда они нашли Уилфреда и Эмму в том доме ее брата, когда мужчина швырнул соперника в стену. Тогда Андреа не особенно то сопротивлялась, а теперь ее смущают непростительные. Как лицемерно, — Вы знаете о чем я. Дороти, кажется так ее звали? Я как-то видел ее на дне рождении Эммы, милая девочка. Что там с ней стало? — ему интересно на самом ли деле женщина не понимает о чем он говорит или только делает вид. Казалось бы, та знает о своем сыне слишком много, оттого, в общем-то странно, что той не удалось в достаточной мере проконтролировать все его фатальные ошибки. Оделл позволяет себе еле заметную улыбку, хотя сил на это уже нет, хочется выдворить волшебницу из дома, но он чувствует, что за этим последует весь шквал проблем, которыми та и угрожает.

Она права, Селвин действительно уже зашел слишком далеко, чтобы идти на уступки, чтобы отступать назад, чтобы дать кому-то себя шантажировать. Не для того на его руках покоилась кровь женщин Флинта, чтобы в итоге снова потерять Эмму, ведь все это он делал только из-за нее. По крайне мере так он думает, так говорит себе по ночам, когда не может сомкнуть глаз. Просто Эмма ничего не понимает, он пытался сделать, чтобы ей стало легче понимать, но ничего не вышло, стало будто хуже, жена стало отдаляться с еще более бешенной скоростью, пока расстояние не стало почти что не пересекаемым, как узкая, но бесконечно глубокая река.

— Выходит, — он делает шаг на встречу женщине, смотря на ту сверху вниз, — мы оба не можем, — кто бы из них не зашел еще дальше последствия так или иначе настигнут второго. Вопрос лишь в том как их остановить, как сделать так, чтобы их не стало еще больше, — Вам, очевидно, не по вкусу, когда я перестаю разбрасываться предупреждениями и перехожу к действиям. Думаете вы лучше, чем я? — все эти постоянные напоминания о том, кто, вероятно, никогда не будет его сыном по-настоящему, как бы он не хотел, но все же находят в нем негативный отклик. Ей бы не стоило поднимать эту тему вновь, как и тему плачевного состояния его счета. Сейчас он, наконец, начинает видеть сходство между матерью и сыном, думают, что им можно болтать и за это ничего не будет, но Селвин привык к иному. Отец учил его иному, нельзя давать грязным языкам размазывать по тебе грязь, нельзя терпеть надменный взгляд свысока, если кому и глядеть свысока то Селвинам.

— Вы зря сегодня пришли, Андреа. Не вам рассуждать о неосмотрительности, — он вытягивает палочку в сторону женщины, рука дрожит лишь от количества выпитого за вечер, потому что сам же Оделл непоколебим, — Авада кедавра, — произносит тихо, смотря внимательно на фигуру, облаченную в черное платье. Нет ничего такого в том, чтобы направлять заклинание в спину, это женщине не стоило уходить так как она уходила, раззадорив и без того усталого человека. Она осыпается на пол с привычным грохотом тела, которое уже больше никогда не издаст иного звука, не вздохнет и не попытается привнести Селвину проблемы. Мужчина медлит, прежде чем подойти, спешить уже некуда, бросает бумаги в огонь, делает очередной глоток огневиски, когда в коридоре раздается крик. Он совсем забыл, что в доме может быть Эмма, на самом деле есть ли разница, если той вернулась память, да даже, если и не вернулась. Идти ей особенно некуда, а, если захочет. ему не составит труда ее удержать.

Он выходит в коридор, поднимает глаза с тела Миссис Флинт  на Эмму, которая уже давно перестала походить на нежного лебедя, сейчас та больше напоминает бегемота. Впрочем, он все еще ощущает ту нежность, которая он в нем рождает, просто она спрятана где-то глубоко под толщей страха, что жена его снова покинет. Эмма жмется к стене, держит перед собой палочку, направленную на него же. Оделл позволяет себе усмехнуться, будто она способна на что-то большее, чем перенести магией тарелку с одного конца стола на другой. Он подступает к ней еще ближе.

— Что все вспомнила? Стала смелой? — он протягивает к ней руку, касается волос, а девушка отшатывается, держась свободной рукой за живот.

— Оделл, отойди от меня. Прошу, — Эмма пятится назад, по ее щекам бегут слезы, она боится мужа, боится больше, чем когда либо. Если уж он теперь убивает своих союзников, что дальше.

— Я? — он удивляется ее словам, — Ты не знаешь, что она говорила, Эмма. Она хотела запрятать нас в Азкабан. Как бы ты из Азкабана растила его, — указывает пальцем на ее живот, — Я спас нас.

— Нас или тебя? — Оделл в ответ лишь качает головой, трет переносицу, он устал, что жена не ценит того, что он делает, — Плевать. Отойди от меня. Оделл, я серьезно. Дай мне уйти,  — ее палочка уже почти упирается ему в грудь, потому что тот продолжает наступать.

— Далеко ты уйдешь, милая? — смешок, — Тебе точно вернули все, что я забрал? Думаешь я тебя не найду? Что ж, попробуй, посмотрим, что вы сделаете, когда я задушу вашего ублюдка прямо в кроватке, — он сжимает палочку, хотя и уверен в том, что она ему сегодня больше не понадобится.

Эмма смотрит на него с отвращением, это отвращение сквозит из ее глаз в виде слез. Рука дрожит, потому что в голове укрепляются мысли, которые ранее она себе никогда не позволяла. Убить человека — это что-то за гранью допустимого, убить мужа, человека, с которым она прожила столько лет, человека, которого она сама выбрала, хотя и выбора то особого не было. Теперь же он ставит ее перед выбором, ставит на кон все, что ей дорого и себя. Если бы ей не вернули память, могло ли быть иначе? Эмма не знает, только ее губы двигаются в немом заклинании, которое не удается произнести с первого рада.

— Авада Кедавра, — шепчет она, не моргая, наблюдая, как на лице Селвина вырисовывается удивление, потому что он не ожидал, что это случится. А после еще одно бездыханное тело оказывается на полу. Эмма падает на колени рядом с ним, задыхается в слезах, касается его груди ладонями, будто не веря, что она это правда сделала.

В тот момент, когда воспоминания накрыли ее жестокой волной, которая с легкостью обтачивает скалы, Эмма думала, что знает все, думала, что готова ко всему, но теория и практика на деле оказались вовсе не одним и тем же. Уилфред, рассказывал ей всего лишь отрывки, теперь же ее настигла вся картина, мазок за мазком, она превращалась в что-то ужасающее, деталь за деталью, которая заставляла расходится дрожи по всему телу. Это длилось минут десять, по крайне мере этому свидетельствовала стрелка на часах, на которую Селвин успела кинуть взгляд до и после того, как решилась вскрыть небольшую баночку с надписью. По правде говоря, она сомневалась, стоит ли это делать, боялась того, что станет только хуже. Ее мысли и так переполнены тревогами и о будущем, и о прошлом, и о настоящем, которое неизвестно куда может повернуть в следующую секунду. Она с трудом закрыла кружку, когда все закончилось, пальцы не хотели слушаться, глаза застилала пелена из слез, пока Эмма пыталась найти в себе силы устоять на ногах. голова разрывалась не только от ужаса всего, что с ней произошло, но и от того, как резко все это к ней вернулось.

Пару дней она не спала вообще, делала вид, что спит, дышала прерывисто, как дышат спящие, даже похрапывала, так как на последних месяцах беременности эта проблема не обошла ее стороной, а значит нужно было изображать все как можно естественнее. Она поворачивалась на бок, смотрела на Оделла в темноте, лишь изредка напоминая себе о том, что нужно моргать, а когда моргала, перед глазами снова возникал образ мертвого Флинта. И виновник все это время был перед ней, делил с ней постель, делал вид, что все хорошо, что ничего такого с ними не происходило, что ребенок под ее сердцем — это его ребенок. Насколько ничтожным человеком нужно быть, чтобы позволить себе что-то подобное. Эмма никак не может себе этого объяснить, все ходит по кругу, разыскивая ответ, как в Оделле уживается эта глубокая чернота, как она еще не поглотила его с головой, не проявилась пятнами на коже, чтобы другие могли понимать какое чудовище перед ними явилось. Пару раз она даже задумывалась о том, чтобы закончить все это, закончить так как Селвин пытался закончить с Флинтом. В ночи она даже наставляет на него палочку, но ее пинают изнутри, как бы напоминая, что она то не такая, что сделай она что-то подобное и ее жизнь конечна, даже, если она уже так считает. Но ее жизнь больше не принадлежит только ей одной, потому она опускает ладони на живот, поглаживает его и отступает и делает шаг назад.

Она и минутой ранее пыталась сделать этот шаг, но ей не позволили. Она просила, пока внутри все сжималось, пока страх окутывал ее с головы до пят, Эмма пыталась. Но Оделл просто не в силах осознать всю бурю, которая она переживала, не в силах понять, как мать может бояться за своего дитя. Ему не следовало давить на самое больное, это была ошибка, за которую теперь, вероятно, платить придется именно ей. Потому, когда она слышит знакомый голос за спиной, Эмма реагирует не сразу, будто находясь в забытье, она все ощупывает мертвого мужа, пытается обнаружить у него пульс, будто смертельное заклинание вовсе не гарантия истинной смерти. Она не дает себе и дыхания перевести, заходится в приступе истерики, не успевая стирать слезы с лица, только и делает что переводит взгляд с Оделла на Миссис Флинт. Что она скажет Уилфреду, который уже ее касается, она одергивает плечи от его касаний, будто коря себя еще больше, будто ее не надо утешать, потому что она натворила непоправимое.

Но сопротивляться особых сил нет, как и самой подняться с колен, потому что последние месяцы живот уже не позволяет ей быть настолько подвижной как раньше. Она отводит взгляд, боясь того, что увидит в глаза Флинта осуждения. Пусть он никогда на нее так и не смотрел, разве что, с разочарованием, не более и то это было только один раз, слишком давно. Ее губы сотрясаются от плача, она пытается начать говорить, но выходят только всхлипы.

— Н-н-не знаю, — она уже вообще не в чем не уверена, земля окончательно ушла из под ног, когда она произнесла роковое заклинание. Учитывая пережитый стресс, факт рождения ребенка сегодняшним днем был не столь удивителен, сколь факт наличия сразу двух трупов   в доме Селвинов , — Прости меня. Прости, Уилфред. Я все испортила, — Селвин мотает головой, пытается вобрать воздуха, чтобы каждое слово не прерывалось всхлипами, — Я сделала это, я правда это сделала, — мотает головой, закрывает лицо руками, у глубине себя все еще отрицая происходящее, — Я все вспомнила, мне вернули память, — она даже не знает почему ранее не рассказала об этом Уилфреду. Просто они старались не встречаться лишний раз, да и разве эта информация изменила бы что-нибудь, но выходит, что все же изменила, — Я помню как ты умер, — если бы она могла еще сильнее расплакаться, то расплакалась бы, но, кажется, предел уже был достигнут, — А потом...— пауза, чтобы снова набрать воздуха, — я просто испугалась, когда увидела, что он убил твою мать. Это ведь уже слишком, — как будто до этого было не слишком, — и он угрожал нашему ребенку. Я испугалась, мне было так страшно. Что, если все, что он говорил было правдой, — только теперь это уже не имело значения, — в последнее время он много пил, — она поворачивается, чтобы взглянуть на тело мужа, будто пытаясь себя разуверить в том, что он действительно бы сделал то о чем говорил, — Где ты был? Где ты был, Уилфред? — разворачиваясь она сначала бросается на его шею, следом же колотит его ладонями по груди, будто этим можно что-то изменить , в конце концов замирая на его плече, пропитывая его слезами.

Появление домовика лучше не делает, только усиливает весь ужас происходящего, потому что теперь это легко может выйти за границы этого помещения. Эмма не успевает сказать Флинту о том, что ей жаль, что он потерял мать, может, между ними и не было какой-то крепкой связи, но, вероятно, это все же не могло быть для него приятным событием. Вместо этого им приходится отступать, будто есть куда, а потом домовик щелкает пальцами и Эмма уже совсем ничего не понимает. Она барабанит кулаками по двери, которая ей и неизвестна вовсе, по крайне мере ей так кажется. Кругом темнота, а где-то вдалеке, ей так кажется, слышится голос Флинта. Сейчас, понемногу, она начинает вспоминать слова Селвина о том, что в случае опасности домовик должен спрятать ее в безопасности, но степень безопасности, тот походу оставил на совесть эльфа. Наверное, тот подумал, что на них напали и в живых остались только она и Флинт, главное, чтобы второго существо не приняло за подобие опасности, но судя по тому, как издалека доносился его глухой голос и явно не терзаемый от боли, то скорее все же нет. Спустя какое-то время глаза почти начали свыкаться с темнотой, а помещение начало походить  на одну из их многочисленных кладовок, Эмма вдруг обнаруживает для себя, что уюта ей здесь как-то маловато, настолько маловато, что легкие целиком заполняет здешняя пыль или ей так кажется. Но дышать становится все труднее и труднее, стены начинают давить, так что она начинает кричать сильнее, материться на домовика, колотит в дверь уже ногами, пока ощущения не сменяются еще более ужасающему. Толчки изнутри она научилась различать, а вот стягивающие спазмы ее еще не посещали, по крайне мере такие сильные. Она бы попробовала аппарировать, но боится, что станет еще хуже.

Домовик же, который, наконец, осознал, что чужих в доме нет, отворяет дверь Эммы, думая о том, что ей там долго сидеть не стоит, но ей и этого времени хватило. Она смотрит на него с нескрываемой злобой, ударила бы, да снова боль скручивает живот, от чего приходится хвататься за него, так и не успев замахнуться.

— Выпусти его! Сейчас же, — она не знает куда именно домовик запихнул Флинта, но уверенна, что тот понимает о чем она. Существо щелкает пальцами и рядом с ней появляется виновник ее состояния. На него она смотрит не менее злобно, вперемешку с заплаканным, опухшим лицом это выглядит совсем плачевно, — Ебать ты шутник, — она и не думала, что его слова о том, чтобы рожать рядом с мертвецами, будут пророческими, но уже хочет ебнуть того куда-нибудь между ног, туда откуда ей вскоре придется выталкивать его же ребенка. И снова приходится сгибаться, жмуриться, изрыгая вовсе не дамские изречения.

Эмма не говорит, ибо слова тут излишни, за нее говорит взгляд, переполненный негодованием, потому что отец ее ребенка — долбоеб. Вместо того, чтобы задавать тупые вопросы он бы лучше подумал, причем желательно заранее о вот этом вот моменте. Как, впрочем, и она. Но Эмма не ожидала, что это произойдет так скоро, лекари говорили, что у нее еще есть примерно месяц, который, как-то слишком быстро закончился под влиянием всех факторов, которые ее окружали. Она явно думала не о том, но о другом и не могла, когда проживаешь с волшебников, который источает тот градус опасности, игнорировать который невозможно. Даже, пребывая в кабинете лекаря, та не может отвлечься, ее что-то спрашивают про мужа, которой все здесь знают, говорят как он, наверное, рад, а ей хочется только ноги сжать покрепче, чтобы ребенок не появился на свет в мире, в котором Селвин остается безнаказанным, в котором он считается уважаемым членом общества, пока тот пропитывает руки чужой кровью. Если бы она слушала внимательнее, то знала бы, что стоит делать, когда боль переламывает тебя пополам, заставляя держаться мертвой хваткой за руку Флинта, сдерживаясь, чтобы не проткнуть ее ногтями.

Только про дыхание она и помнит, потому нервно вбирает воздух, даже слишком много, а потом шумно его выдыхает. Но выходит вовсе не то, чему ее пытались научить, совсем не прерывистое дыхание, а дыхание утопающего, которого только что вытащили на берег, после того, как он чуть не захлебнулся.

— Может позовем всех домовиков? Чтобы ты со всеми попиздел, — за всем ужасом нахождения рядом с Селвином, она особо и не задумывалась над тем, что на самом деле произошло, что Флинт умудрился запихнуть в нее ребенка. Что Флинт до сих пор инфантильный и безответственный человек, который детей получает на манер сюрприза, а вовсе не планируя, хотя, вроде, с Маркусом там было и иначе. Но к нему он и не особо привязан, судя по всему, что она видела и слышала. Значит ли это, что к их сыну он будет привязан куда больше?

Она хочет, чтобы тот перенес ее в Мунго, потому что сама она, очевидно, с этим не справится, или перенес лекаря сюда, или сам был лекарем, да, что угодно, но не пытаться решить эту проблему при помощи домовика и уж точно не при помощи левитации. Эмма пытается сопротивляться, что боль возвращает к себе, заставляя сжимать зубы, кулаки. Если бы она была подвешена в воздухе чуть ближе к Флинту, то ебнула бы тому куда-нибудь, хотя бы куда-нибудь, лишь бы была возможность. Самое время ей напомнить о рожающих кошках, лучше было бы только, если бы он вспомнил об одной из из родственниц, которая, в попытке родить, так сильно перестаралась, что ребенок остался без матери, а отец, коль скоро до него дошла столь печальная весть, направил себе в рот палочку и испробовал на своей глотке непростительное, которое, как оказалось, работает одинаково, несмотря на области применения.

— Опусти меня, Уилфред! Опусти, мне нужно в Мунго. Ты идиот, у моего ребенка будет врожденный идиотизм...А еще твой нос. Мерлин, — последнее все же было меньшей из проблем, которую исправить было куда легче, чем первое. Странно было бы ожидать, что их общий отпрыск явит собой что-то хотя бы немного вменяемое, стоит тому только научиться ходить и всему остальному миру, вероятно, потребуется куда больше запасных выходов, чем требовалось до этого. Если они с Флинтом додумались в четыре года распороть родительские подушки и запихнуть туда всякие красивые железяки (на самом деле они были просто блестящими), когда насмотрелись как псы зарывают свои кости, решив, что ценное нужно хранить в безопасном месте, а где еще более безопасно, как не под головами родителей. И оно так и было, просто для родителей это оказалось не столь безопасно, вернее для самой Эммы, когда они с Эмилем, забежав в родительскую спальню, решили, что будет весело попрыгать на их кровати, а потом подраться подушками. Оказалось, что получать в глаз железной подушкой не очень приятно, как и в колено, которое у Эмиля, по его словам до сих пор ноет. И все же, да, если они до такого додумались до того, как в низ сошлись те гены, которые уже сошлись в человека внутри Эмма, стоит ли ей вообще дальше смыкать глаза.

Можно было бы сказать спасибо, за то, что боль от встречи головы с дверью ее немного отвлекает. Но ее недостаточно, как и недостаточно того, что делает Флинт. Она вертится на кровати как какой-нибудь арбуз или дыня, в желании перевернуться и помешать тому, снимать с нее одежду, какого хуя он делает. Сранный умник, лучше бы так же резво аппарировал сюда, когда она прислала ему сообщение на компас, тогда, возможно, сейчас не пришлось бы суетиться. Или все равно пришлось бы, просто тогда, вполне вероятно, что там в глубине дома валялись другие два трупа, а, может, и три. Селвин бы успел прикончить Флинта, а она Селвина и тогда бы с нее сейчас никто не стягивал юбку и ботинки. За юбку она хотя бы успевает схватиться. Хватает Уилфреда за руку, чтобы приподняться на кровати, отдышаться, сесть рядом с ним, ей даже кажется, что все начало успокаиваться.

— Знаешь, мне лучше. Да, это, наверное просто стресс. Лекари говорили, что он может вызвать боли, — правда вряд ли такие сильные, но она и сама хочет в это верить, — Что мы будем делать, Флинт? — она пытается слезть с кровати, но выходит не сразу, живот перевешивает, а упасть не хочется, в конце концов ей все же это удается, — Да, все нормально, расслабься, -  смотрит он на нее чересчур обеспокоенно, да и нормального тут нихуя. Эмма просто перешла в какую-то следующую стадию паники, в которой пытаешься искать решения, заглушая этим стук сердце, которое вот-вот выпрыгнет из груди из-за происходящего, — Ты бы видел свою рожу. Когда тебе сказали, что тебя обрежут, — а это было в пятнадцать, просто Флинты толи забыли об этом мероприятии, толи решили, что сын слишком много внимания уделяет Эмме и это охладит его пыл, — у тебя глаза и на одну вторую так раскрыты не были.

Эмма застегивает на себе юбку, с трудом протягивая руку к своему боку. Ходит из стороны в сторону, в том числе, чтобы убедить себя в том, что никакой боли нет, что просто нужно успокоиться, в конце концов, нужно размять ноги, которые последнее время постоянно отекают.

— Мне жаль, Уилфред, — она говорит про его мать, опуская глаза к полу, — Мы сделали столько ошибок, — качает головой, — Я успела услышать только то, что твоя мать что-то имела на Оделла, видимо, это его и довело. Ты что-нибудь знаешь про это? — говоря, она и не замечает как оставляет на полу, вслед своим шагам лужи, а когда понимает, что что-то здесь не так, впирается взглядом в Флинта, — Что? — паника снова возвращается к начальному уровню, — Нет-нет-нет, — голос повышается с каждым словом, переходя на крик, — Нет! Мне похуй как ты это сделаешь, но к тебе в руки ребенок попадет только после лекарей! Мог бы уже обзавестись знакомым лекарем, сколько у тебя там уже детей? Пятьдесят? — она не унимается продолжает нарезать круги по спальне, — Аппарируй меня! Хуже уже быть не может, если ты, конечно, не вздумаешь лезть мне под юбку, тогда я тебя задушу ногами, — такими ногами можно было бы задушить даже двоих, — И меня поймут, скажу, что ебнула тебя, не желая ждать, когда меня завалят, как и всех матерей твоих детей!

Несмотря на вновь подступающую боль, еще более сильную, чем раньше, Эмме кажется, что теперь она все видит гораздо яснее. Теперь, когда Селвина нет, когда впереди еще большая неизвестность, чем раньше, она замирает всего на секунду, чтобы внимательно посмотреть на Флинта. Тот растерян куда больше, чем она, больше, чем все в этом доме, может, это, конечно, связано с тем, что многие в этом доме вообще не могут быть растеряны, а могут только замертво валяться на полу, но тем не менее. Эта ясность ударяет ее под дых, сбрасывает розовые очки, которые она сама себе не давала надеть, тогда в школе, когда друг хотел попытаться во что-то большее, чем дружба. Ей страшно, до дрожжи в руках, до трясущихся колен, и утешить ее некому, только еще больше вогнать в тревоги, присыпав это своими опасениями. Случись все это десять лет назад, а, останься он с ней, не убеги к магглам, вероятно, такого исхода долго бы ждать не пришлось, учитывая, удачи Уилфреда на детском фронте, и скорее всего сценарий выглядел бы точно также. Тогда как последнее время в ней только и копошились вопросы о том, как она вообще могла выбрать Селвина, сейчас же это кажется очевидным, у Селвина бы все было под контролем, продумано на пять шагов вперед, ей бы не пришлось уговаривать его перенести ее в Мунго, весь Мунго уже бы был развернуть в этой самой комнате. Но Флинт не Селвин, и несмотря на все то из-за чего он ей не подходил, несмотря на все шутки не вовремя, его побег и абсолютную безалаберность, любила она именно его, за что и платила в данную минуту.

Ее ужасает перспектива расщепленных детских рук, но Эмма может думать только про то, что может быть еще хуже, про то, что она не знает как иначе и решить этот вопрос за нее некому. Она цепляется за Флинта, едва не рвет его футболку, когда схватка настигает ее в очередной рад. Лишь бы оказаться среди лекарей, лишь бы все это закончилось хорошо, а не как в тот раз, когда она потеряла ребенка. Но в Мунго ей не становится спокойнее, потому что здесь слишком много тех, кто знают Селвина, она бы и не хотела про это думать, но сейчас все худшие мысли сливаются в одно, по крайне мере ими она может пытаться отвлекаться от раздираемой боли. Она хватается за Уилфреда, когда ее тащат куда-то в глубь больницы, ей не хочется оставаться одной со всеми этими людьми, хочется, чтобы кто-то родной был рядом, но тот и не против вовсе, а она и не обращает внимание на то, что и сами лекари настаивают на том, чтобы не брать с собой приятелей.

Приятель. Вот кто он для всех кроме нее, левый мужчина, который помог ей добраться до Мунго, добрый самаритянин, не более. Эмма зубы стискивает крепче, ругается на врачей, что ей страшно одной, а они ее только успокаивают, поглаживают по спине, мол все хорошо, сейчас кто-нибудь сообщить ее мужу о том, что она здесь. Только сообщать некому, она мотает головой, хочет сказать, что этого не требуется, но боль забирает у нее слова, заставляя кричать. Все должно было быть иначе, но «иначе» ее тоже не устраивало. Подобно капризному ребенку, она все рвалась к Флинту, а теперь вот дорвалась, так что лекари смотрят на нее с тревогой, ощупывая живот, забираясь под сорочку, в которую, она и сама не замечает, когда успевает переодеться. Просят позвать какого-то Гибсона, Эмме же остается только корчится на кровати, в перерывах пытаясь выспросить, когда уже все начнется, когда можно будет зайти мужчине, который с ней прибыл.

По пути к Гибсону один из лекарей сталкивается с Мистером Корнфутом, который как раз собирался отбыть домой, отработав смену. Планы приходится изменить, так что мужчина уже спешит на этаж ниже, где находится его дочь, понимая, что что-то там идет не так. И хотя он работник данного заведения, но все же и его а палату пускать отказываются, мотивируя это тем, что Эмме мешать не нужно, тогда Корнфут, оглядевшись по сторонам натыкается взглядом на давнего друга своей дочери, больше чем друга, судя по тому, что они устроили в этом самом месте зимой. Мужчина согласился не вспоминать этого, делать вид, что ничего такого не было, когда супруга сказала, что так будет лучше. Только вот дочь явно счастливее от этого не была, но он старался не лезть не в свое дело, еще сделает хуже.

— Уилфред? — он протягивает тому руку, чтобы пожать. Вид у того какой-то слишком перепуганный,  — А ты что тут делаешь? Где Оделл? — мужчина опускается на сидение рядом с Флинтом, следит глазами за дверью, за которой находится его дочь, ждет, когда оттуда кто-нибудь выйдет или зайдет, — Как ты, сынок? Слышал про твою жену, — он бы хотел отвлечься от переживаний, больше бы, конечно, хотел, чтобы их не было, чтобы к ним подошли и сказали, что все чудесно и он может подержать своего внука или внучку, Эмма за всю беременность не слишком часто виделась со своими родителями и не особенно то была разговорчива. Корнфут списывает это на ее положение, на всех оно действует по-разному, вот его жена, например, могла часами смотреть на картинку, на которой были нарисованы гроздья винограда, и рыдать над этим зрелищем. Объяснить это было сложно, даже она потом не смогла.

Когда же из двери выходит молодой парень, тяжело дыша и поглядывая на, как он думает родственников Эммы, Корнфут тот час подрывается к нему, смотрит на того строго, как привык смотреть на своих починенных.

— Родственников нужно держать в курсе, — он поглядывает на лимонную мантию парнишки, на которой вышито его имя, — Сэмуэль, — тот выглядит еще совсем зеленым, наверное, ассистент не более.

— Я знаю, да, — тот волнуется, у него еще слишком мало опыта, он только пару раз сообщал плохие новости, — Мистер Селвин, так? — Корнфут мотает головой, парень еще больше теряется, — А кто?

— Отец Миссис Селвин, — он говорит это грозно, терпение начинает лопаться.

— А, простите. Есть небольшие проблемы, вызванные аппарацией. Из-за этого ребенок перевернулся и сейчас лежит в неправильном положении, но Гибсон все исправит, — чуть заметно улыбается, — Вы скоро будете дедушкой, — он отводит голову, чтобы взглянуть за спину  Корнфута, — А вы отцом, — ну это же точно должен быть Мистер Селвин, не может же его здесь не быть, если отец роженицы здесь.

Легче игнорировать все очевидные сигналы, чем думать о том, что твоя дочь пустила свою жизнь под откос. Гектор не особенно интересовался всем множеством деталей ее жизни, считая, что жена и так достаточно сует туда нос, если потребуется та обязательно его посвятит. Он только сейчас, когда ассистент озвучивает закономерное, для большинства людей в окружении Корнфутов, мнение о том, что отец его внука выглядывает из-за спины, складывает два плюс два. Оборачивается на него с множеством немых вопросов на лице, перетекающих в толи осуждение, толи разочарование. Очень похоже Мистер Корнфут смотрел на него во всех тех случаях, когда тот подвергал его дочь несчетному количеству опасностей, кто же думал, что все это в конечном итоге приведет их к ожиданию общего родственника. Который, впрочем так и так был бы общим, учитывая их дальнее родство с Флинтами. Он и не замечает как где-то поблизости появляется еще один представитель этого семейства, которому бы стоило высказать за все то, до чего сын Ноа довел его дочь, но он только приветствует его в ответ, пытаясь переварить весь объем новостей, слабо улыбается, когда Мистер Флинт дает шутливые советы о лекарствах. Смешного для него здесь мало, за десять лет он успел отвыкнуть от того, что Эмма находится в перманентном состоянии опасности, жена перестала дергать его в самый неподходящей момент, а теперь продукт любви, вероятно, Эммы и Уилфреда снова вернет все тревоги, впрочем, ему хочется рассчитывать, что в этот раз Ноа достанется не меньше.

Миссис Селвин же уже перебрала, кажется, все формы известных ей ругательств, впиваясь пальцами в больничную кровать, крича, что она готова выпить все зелья в больнице, если они позволят ей передохнуть хотя бы на мгновение. Но лекари заняты другим, она и лица их не запоминает, только и улавливает как те говорят добрые слова и смотрят с пониманием, достойным жены Селвина. Ей хочется бросить в них что-нибудь, когда они вновь и вновь вспоминают его, но под рукой ничего не находится, ей, кажется, что окажись у нее сейчас в руке палочку и она бы снова проделала дыру в Мунго, и почему рожающим не предоставляют какие-то предметы для разрушений, возможно, тогда это все было бы легче переносить. Еще и какой-то, вроде бы, новый лекарь, снова над ней нависает, просит повернуться на бок, просит привстать, а потом и вовсе встать, пройтись, только что попрыгать не предлагает. Она смотрит на него с нескрываемой злобой, опираясь локтями о подоконник в приступе новой схватки, а пока она не видит тот направляет на нее палочку, и Эмме кажется, что в ней вращается ребенок и ощущать это оказывается максимально паршиво вперемешку с уже существующей болью. А следом все начинают суетиться еще больше, затаскивают ее обратно на кровать, и противится сил уже нет, она вообще плохо понимает ход событий, с трудом осознает где заканчивается разрывающая боль и уже у нее на груди оказывается сморщенное последствие тесных взаимодействий с Флинтом. В эти минуты она позволяет себе забыться, насладиться моментом, который она ждала много лет, взглянуть на младенца, который пока ей никого не напоминал, разве что какой-нибудь сухофрукт, из которого выжали все соки и оставили только множество морщин.

Ее лица касается слабая улыбка, когда в двери показывается Флинт, кажется, даже мышцы на лице устали и глаза держать открытыми слишком сложно, но все это все равно не так сложно, как то, что она только что пережила. Сейчас до нее и голос отца доносится, но его она видеть не хочет, зная то, что всем вокруг было известно и, что они скрывали от нее. Она и не знает, когда сможет взглянуть на свою семью без укора, хотя сейчас они и нужны ей как никогда раньше.

— Это самая болезненная из наших проделок, но самая лучшая, — она облизывает пересохшие губы и машинально поддается его касанием, спустя все эти часы приятно находится с кем-то, кого она хорошо знает. Переводит взгляд от ребенка к Флинту и обратно, пока его нос не похож ни на какой из их носов, — У тебя в его возрасте наверняка тоже нормальный был, — а потом, видимо, произошла мутация или что-то вроде, из-за чего Эмма быстро сориентировалась в предмете издевок для друга.

Ей хочется, чтобы этот момент длился как можно дольше, пока Флинт касается ее ладони, а она сжимает ее в ответ, насколько хватает сил. Пока она осторожно касается пальцем крошечных пальчиков их сына, и с любопытством наблюдает за тем, как он на это реагирует. Все это так странно, сколько бы она себя не готовила к материнству, сколько бы не думала как этого хочет, но реальность все равно огорошивает, особенно, когда эта реальность приправлена трупами, когда в ней Флинт теперь точно неотъемлемая часть ее жизни, кто бы не хотел, чтобы это было иначе. Она и сама задумывается о том, чего хочет на самом деле, чего она хочет для своего ребенка, теперь ведь нужно думать и о нем, а не только о своих порой сумасбродных желаниях. Эмма переводит взгляд с младенца на Уилфреда с какой-то больше моральной, чем физической тяжестью.

— Ты думал о его имени? — Эмма, которая слишком хорошо знает Флинта уверена, что ни о чем таком он не думал. Сегодня она вообще поняла, что тот едва был готов ко всему этому, что сценарий, где Селвин готов был быть отцом его ребенка ему вполне себе подходил. Эмма в этих мыслях накручивает себя, гормоны бьют через край, заставляя сомневаться во всем на свете, в каждом шаге, который они когда либо предприняли, — Я думаю, ему лучше быть Селвином, — на этих словах она неосознанно касается большим пальцем обручального кольца, которое теперь-то ничего и не стоит. А вот фамилия Селвин свою ценность вряд ли когда-то потеряет, да и разве будет лишней поддержка от семейства ее почившего супруга, пусть ей и придется наступить себе на шею, — Во всем этом я так и не спросила тебя, нужно ли тебе это, — она нервно кусает губы, в кои-то веки стараясь думать не только о себе, — Тебе и так сейчас не сладко, Уилфред. Так будет лучше, особенно ему, — переводит взгляд обратно на сына, — Не стоит нам лишний раз привлекать к себе внимание, которого и так будет достаточно. Но, если вдруг меня засадят в Азкабан, — грустно усмехается, — после того, что я сделала, то присматривай за ним, пожалуйста. В этот раз мои родители на десять лет старее, чтобы не дать самоубиться внуку, также как мне.

На самом деле, Эмма перебрала довольно много странных имен вроде: Абейлайло, Эбенезер, Телениус и даже всерьез задумывалась о Дике,  который, вообще-то в голову пришел самым первым, как только она отошла от новости, что в ней копошится вовсе не ДНК Селвинов. Казалось бы, ничего простого в жизни не случалось, когда в ней участвовал Флинт, и ей хотелось обозвать их творение чем-то подходящим, чем-то таким же незаурядным. С другой стороны, вот, Миссис Флинт имела неосторожность выбрать такое имя для своего сына и, что из этого вышло? Мало того, что тот казался Эмме альтернативно одаренных причем куда чаще, чем в каком-то подобном ключе она рассуждала о себе, так еще и чем закончила его мать по итогу? Ей бы не хотелось повторить ее судьбу ни в каких из отрезков ее жизни и тем более смерти, она хотя бы надеется, что умирала та без особых мучений, ибо вспоминая крики Флинта в кабинете Селвина ей все еще не по себе, всегда будет не по себе, потому что эти воспоминания неизбежно отбрасывают к тем воспоминаниям, где ее руки нервно ощупывала мертвого Уилфреда. Этот образ является ей во снах, порой видится, когда она всего лишь моргает, только его присутствие способно отогнать этот образ, как гарантия того, что он у нее есть.

— Я думаю, что Барнабас тебе бы подошел больше, — или какой-нибудь Бен, уж больно Флинт простой для всех этих чванливых имен. Странно окликать кого-то именем Уилфред, когда он в семь лет пытается залезть пальцем в задницу пса, — Самое сложное я уже сделала, подумай хотя бы об этом, Флинт. Я, так и быть, буду готова раскритиковать твой выбор и, если что рассказывать сыну, что это ты решил его назвать по-идиотски, — сейчас ей почти все равно, что за имя это будет, самое важное уже покоится на ее руках, вероятно, позже она сможет впустить в себя и другие заботы, которые кажутся не стоящими внимания. Тогда, по крайне мере, у нее будет возможность зарядить Флинту в глаза в случае чего, и, едва ли, за это ее кто-то будет хватать за руки или угрожать.

Она хмурит брови, когда тот говорит, что все в этой палате станут Флинтами, по крайне мере те, кто еще ими не является. Все это какое-то сумасшествие, каждая минута этого дня, который вообще-то уже другой, покуда за окном вот-вот начнет выглядывать солнце. Это грустно то как откликаются в ней эти слова, Эмма, прятавшая эти мысли поглубже, теперь же снова думает о том, что она вдова, что из ее палочки вырвалось запретное заклинание, что дом, в котором она жила много лет ей противен и вряд ли она там сможет появиться в ближайшее время. Думает о том, что всего этого бы никогда не случилось будь Флинт чуть более серьезным, но тогда бы, кто знает, были бы они также близки, чувствовала бы Миссис Селвин все то, что она чувствовала по отношению к нему, будто тот неотъемлемая часть нее.

— Это ты так предложение мне делаешь, балбес? — оказывается стоило всего лишь родить от него ребенка, — Смотри как это не нужно делать, малыш, — она с нежностью проводит пальцем по лбу ребенка, думая, что показательные уроки его отец начал раньше, чем того требует случай.

Эмма надеется, что Уилфред сейчас не говорит слова, которые ей бы хотелось услышать, чтобы не заставлять ее переживать еще больше. Ей хочется верить в то, что он не просто хочет, но готов на это все, а не так как со всеми его остальными детьми, семьями, хотя задним умом и понимает, что это не так. Она видела его глаза тогда в критической ситуации, видит и сейчас, это явно не то, о чем он мечтал, как, впрочем, и она. В некоторые дни, пока Селвин сидел у себя в кабинете, она и вовсе думала, что может смириться с тем, как все складывается, думала, что тот вправду сможет полюбить этого ребенка как своего, что его рука не дрогнет в его сторону, но его слова все изменили. Даже, если за него говорил огневиски, даже, если у него был плохой день или он просто хотел в очередной раз припугнуть Эмму, она не смела допустить той вероятности, которую он озвучил.

Она позволяет забрать из рук младенца, хочет поспорить с Флинтом, что помимо Азкабана ей может грозить семья Селвина, которая может что-то знать о ее похождениях. Помимо Азкабана есть общество, которое ее осудит, стоит только хотя бы малой доле правды всплыть наружу, а она неизбежно всплывет стоит ей в открытую сойтись с Флинтом, заявить о его отцовстве. Но она и вправду устала, потому чуть сползает на кровати, чтобы опустить голову на мягкую подушку, чтобы почувствовать тепло, которое расходится по телу от картины, в которой Уилфред держит их ребенка на руках. Даже странно какой он тихий, учитывая наследственность, но лекари сказали, что тот еще проявит себя, такое бывает с детьми рожденными раньше срока, стоит ему нагнать этот самый срок и они узнаю его настоящий характер. Она уже почти уступает тяжести век, когда в палату заходит парень, имя которого она не стала запоминать. Эмма смотрит на него с тревогой, тот, наверное, думает, что это из-за того, что она беспокоится за мужу, но она беспокоится совсем за другой. Следом вламывается Мистер Корнфут, говоря, что вообще-то он и сам лекарь, смотрит на Эмму и Уилфреда с укором, на ребенка же в руках последнего с каким-то неподдельным воодушевлением, улыбаясь настолько широко, что вот-вот и у того сведет челюсть. «Коллеги» себя долго ждать тоже не заставляют, хотя Миссис Селвин и не успевает промолвить и слова, сказать, что она слишком утомлена для каких либо расспросов. Из них решает зайти все-таки один, решив, что не стоит настолько тревожить только что родившую женщину.

— Миссис Селвин, мои поздравления, — к ней приближается высокий волшебник с короткой стрижкой, почти по ноль. Глаза смотрят глубоко в человека, будто он вовсе призрак, взгляд серьезный, лицо гладковыбритое, а руки кажутся чуть ли не срощенными с туловищем, так крепко они примыкают, — Капитан Шейн, — короткий кивок головы, — Мне жаль, что приходится вас беспокоить в таких обстоятельствах, но ваш домовик обратился в Министерство, сообщив о том, что его хозяин мертв, — Эмма прижимает ладонь ко рту, пытается думать как можно быстрее, о том, что ее могут спросить, но думать слишком сложно, — К сожалению, я обязан задать вам несколько вопросов. Это не терпит отлагательств. Прошу меня простить, — она даже не замечает как слезы снова начинают течь по щекам, а рука машинально тянется к Флинту, у которого в руках ребенок. Ей хочется коснуться его, потому что слишком страшно, что ее разлучат с ним, если сейчас она оступится.

— Я все понимаю, капитан. Что вы хотите знать? — она прячет руки под одеяло, которым успела укрыться, чтобы скрыть дрожь.

— Мы полагаем, что вы уже в курсе его смерти, так как обыскали дом и нашли в спальне следы, — капитан запинается, — гхм, ваших вод. Смерть явно наступила до того, как вы начали рожать, — Эмма все пытается не нервничать сложить в голове все события и выставить из в приглядном свете.

— Да, — если говорить правду, но немного опустить детали, возможно, это сработает, — Я нашла его, его и Андрею Флинт, из-за этого у меня и начались роды, я до смерти перепугалась. Лекари говорят, что такое случается из-за волнения. Я не знаю, что между ними случилось, я думала, что муж без сознания, пыталась оказать первую помощь.  Отец меня учил, — она указывает рукой в сторону Мистера Корнфута, тот кивает, в подтверждение ее слов.

— Но вы аппарировали сюда вместе с этим волшебником? — он кивком указывает на Флинта, Корнфут же подсказывает, что это Уилфред Флинт. Шейн приподнимает брови, — Мистером Флинтом? Кажется вашу жену недавно убили? — капитану вся эта цепочка кажется слишком подозрительной, — Почему вы здесь оказались именно с ним? Мистер Флинт почему вы находитесь в палате с ребенком на руках еще до того, как сюда впустили какого либо другого родственника? Известно ли вам что-нибудь о взаимоотношениях вашей матери и Мистера Селвина?