Кроме них здесь кто-то есть, возможно, был всегда, она слышит чье-то дыхание в стенах. Эта ярость, смотрит на нее, выпучив свои мерзкие алые глаза, облизывает мокрым языком, испещренным шипами, тянет за руку, общается немыми жестами. День сменяется ночью, или наоборот? Сменяется ли вообще время или остановилось, превратилось ли в тягучую субстанцию из страха и отчаяния? Эта субстанция ловит в свои сети, сковывает движения, подобно липучке для мух, исход известен и закономерен. Пора бы сдаться. Спуститься по лестнице в пропасть, а лучше сорваться с разбегу, дать душе разорваться на множество частиц безумия. Они и так уже повсюду, Она мажет их на почти черствый хлеб с утра и ссыпает порошком в воду, когда ночью одолевает жажда, они в в бушующей метели, обжигающей лицо и даже в нем.

Эмма чувствует это кончиками пальцев, когда проводит ими по его лицу. Разве она любила его когда-то? Сейчас это чувство кажется каким-то отдаленным отголоском, ее корабль уже отплыл достаточно далеко, чтобы с трудом различать того, кто окликает ее с берега.  Это не любовь, нет, это тянет ее глубоко на дно, хватает за шею, мотает из стороны в сторону, заставляя усомниться во всем, что у нее есть. Разрушать построенное и побираться остатками под ногами, это злит, заставляет желать отмщения. Она находит его в плотских утеках, когда с размаху толкает Флинта в стену, зажимает ладонью горло, пока еще не до конца уверенная в том, чего хочет от этого, дергает больно за волосы в момент пика, кусает, оставляя кровавые следы на теле. И это разливает что-то жгучее, обволакивая внутренности, рождает на губах злую улыбку, пока тучи вновь не рассеиваются.

С каждым разом эти мгновения становятся все короче. Все сложнее вернуться, сложнее вспомнить, где она, сложнее различить, где заканчивается сон и начинается явь. Разум путает ее, раз за разом, когда ей кажется, что в окнах кто-то есть, за ними наблюдают, а потом она просыпается и из  окон на нее вылезают те самые огромные дети с острыми клыками, с щупальцами вместо рук. Она снова пытается проснуться, и снова попадает в новый сон, как будто никакой реальности и не существует. Сначала ее удерживал Флинт, существования которого рядом, вероятно было достаточно для того, чтобы тот не влезал в ее царство Морфия. Теперь и он появляется среди детей-монстров и разобраться становится почти невозможно.

Она знает, что должна защищаться, убивать всю эту нечисть, которая пытается добраться до нее, иначе они вонзят свои щупальца прямо ей в живот, вытрясут все внутренности, чтобы хорошенько полакомиться. Лишь бы не засыпать, но глаза закрываются сами собой, потому что она не спит второй день, хотя даже не понимает этого. Пару дней кажутся часами, а в следующее мгновение месяцами, календарь обманывает, часы тоже, доверять некому. Даже самой себе. Поэтому под подушкой покоится кухонный нож, ласково, согреваемый ладонью, которой она подпирает ту самую подушку. Так спокойнее, самую малость, но все же. Если что она выхватит оружие и рассечет своих недругов, перережет глотки и орашит деревянную поверхность пола вязкой жидкостью. Ее почти не заботит, что скажет на это Эмиль, она вообще не уверена, что он существует. Кажется существуют только дети-демоны и она.

Страх быть найденными уже не кажется таким уж ярким, он маячит где-то на задворках сознания слабым, почти затухшим огоньком. Фитиль почти сожжен, другой свет гораздо ярче, гораздо реальнее, чем какая-то перспектива. Она хочет воспользоваться палочкой, но не помнит куда сама же запрятала ее вместе с палочкой Флинта, чтобы не дай Мерлин не использовать в рамках каких-нибудь бытовых привычек. Сейчас бы она ей пригодилась, авада кедавра, почему-то, кажется, куда более эффективным оружием, чем нож. В конце концов, Эмма никогда не была кровожадной, хотя люди меняются, особенно под воздействием сильных потрясений.

Руки опираются на кровать, она снова не понимает какое сейчас время суток. За окном гудит ветер, снег бьет по стеклам своими холодными ладонями, но Эмма знает, что не все то, чем кажется. Там снова кто-то есть. Кажется в глазах не осталось не одного не лопнутого капилляра, она чувствует в них напряжение, как и во всем теле. От макушки до пят, будто натянута струна, которая вот-вот порвется, стоит только шевельнуться. Но она решается ступить на пол, прислушивается к звукам, озирается по сторонам. В лицо бьет свет от люстры, приходится жмурится, вот бы разбить эту раздражающую лампу, но ей не дотянуться, да и есть вещи поважнее тупых ламп. Она сжимает холодную рукоять ножа, ногти почти впиваются в ладонь, в этот раз дрожи почти нет. К чему дрожать, если у тебя в руках средство, а в голове стабильная схема, она старается не думать о страхе, он ей не помощник. Это ненависть, перетекающая в ярость, это скрежет зубов и проступающая улыбка, скорее оскал.

Она неосторожна в своих движениях, даже не пытается скрывать своего наступления, потому что ее в любом случае попытаются убить, к чему осторожность. Спотыкается об полено, валящееся на ее пути, чертыхается на Флинта, когда-нибудь и его она убьет. Это будет даже милосерднее, чем, если это сделает Селвин, хотя, кажется, милосердие ей претит. Нож ловко рассекает воздух, демон что-то кричит ей, но она не хочет слышать, не хочет понимать. Эмма хочет, чтобы тот исчез, они всегда исчезают, когда она протыкает их. Но пока получается нанести только  царапину, это бесит еще сильнее, это поднимает в Селвин волну негодования и новой ярости. Нет, она победит, всегда побеждает.

— Давай же, — бормочет она, — Ты все равно сдохнешь.

Сейчас она думает, что потратила бесчисленное количество времени в пустую, когда тренировалась в заклинаниях на волшебной палочке. Слишком мало из них выходило, да и выходит до сих пор дельными, так что лучше бы она училась махать ножом. Кажется, у отца висели какие-то мечи над камином, правда с тех пор, как они с Флинтом заприметили оружие, а значит вероятность найти себе приключения на задницу или просто увечья, там остался висеть только один меч, победный. Тот самый, который якобы в шутку поразил Эмму, пройдя в щель между ее рукой и туловищем. А вот она сколько бы не махала сверкающей рукояткой, ожидаемого исхода ей было не достигнуть, особенно, когда от меча только и осталась, что рукоять. Ей бы пригодился меч, с ножом все сложнее.

Нужно подбираться ближе, на небезопасное расстояние, хотя, никакого безопасного и не существует. Когда свет начинает мелькать, уступая, наступающей тьме, подобно черной дыре, неотступно, всеобъемлюще. Эмма ощущает это лицом, которое горит, в нем тоже меркнет свет, в глазах отражаются демоны, которых она видит. Хочется зажмуриться, сбежать, забиться в угол, чтобы кто-то защитил, забрал у нее нож и занялся разделкой, потому что она устала, чертовски устала от этой борьбы, в которой нет никакого смысла, нет логики и ее самой тоже нет. Но это уже по наитию, кажется, каждый раз за спиной ждет чья-то когтистая рука, чтобы толкнуть ее на встречу ее страхам, в этом она уверенна, больше, чем во всем на свете, хотя сама не понимает откуда берет начало эта уверенность.

Эта уверенность говорит ей: "Либо ты, либо он". Сегодня демон всего один, даже странно, но это ведь должно радовать. Но не радует, потому что Эмма знает один может стоить тысячи, один может стоить ей всего, ее жизни. Ее ли? Если бы она только видела себя сейчас со стороны, отчаянную, с прилипшими волосами ко лбу, с искусанными губами до крови. Если бы только знать, как она пришла к этому, хотя бы немного приблизиться к этому недостижимому осознанию. Но ей все равно, она перестала задавать вопросы, на которые не знает ответа, это может утомлять, даже, если задаешь их самой себе. Это может загонять в угол, доводить до исступления, когда хватаешься за голову, скатываешься по мокрой стене в душе, боишься закрыть глаза.

Поэтому она не закрывает, держит их широко распахнутыми, от чего выглядит еще безумнее. Старается не слушать звуки, изрыгаемые из существа с щупальцами, ничего хорошего тот ей поведать не может. Пусть металл переливается на свету, ей нравится наблюдать за этим сиянием, это вызывает в ней непонятно приятные чувства. Но оно неизбежно пропадает, так происходит все время, кажется, ей нельзя чувствовать ничего хорошего. Потому что тогда в нее может прилететь какой-то тяжелый предмет, который сбивает ее с ног. Полено попадает ей в живот и перебивает дыхание, но она может думать только о ноже, который выпал из руки. Дышать, нужно дышать, всего один вдох и ей станет лучше, ей нельзя вырубаться, тогда она точно проиграла. Когда на ее руку наваливаются проблема с дыханием решается как-то сама собой, заменяя собой боль в руке.

— Отпусти меня! — Эмма вырывается, мотает туловищем по полу, дергает прижатую руку, но становится только больнее. Она кричит толи от боли, толи от страха, толи от ярости, что так беспомощна. Но нож еще где-то рядом, она успела наткнуться на него рукой, когда попыталась встать, прежде, чем ее зажали. Только в глазах темнеет, когда с нее пытаются сорвать кулон, будто это не кулон а вся она, ее душа, которую сейчас вырвут с корнем. Оказывается это больно, примерно в сто тысяч раз больнее, чем ломать ноги или вырывать зубы. Эта боль ощущается костями, нервными клетками, сосудами, это заставляет крепче сжимать зубы, издавать почти что утробный вой боли. Так ее и убьют. Вырвут без жалости из нее же, пока она безрезультатно извивается змее под всем весом демона.

— Нет! — она различает его слова, сейчас слишком ясно. Конечно, он вырежет его, ничего другого Эмма и не ожидала. Рано или поздно из нее должны были вырезать сердце. К чему оно ей вообще? Она уже давно не чувствует ничего такого для чего бы оно требовалось, но, если и делать что-то такое, то самой, никто за нее это решение  не примет. Уж точно не сраная нечисть с пятью глазами вместо двух.

Она собирает ладонью всю пыль, скопившуюся за последнюю неделю на полу. Ждет когда коснется хотя бы кончиком пальца холодного металла. И касается, но где кончик, а где возможность выхватить оружие и всадить его в, нависающего над ней ужаса ночи. Она тянется изо всех сил свободной рукой, пока другую сжимает все сильнее, только бы не сломалась. А когда, наконец дотягивается, хватает одного резко замаха, чтобы плоть уступчиво разошлась пред неотвратимостью острого лезвия. Но она еще не готова отпустить руку, только сильнее вдавливает нож в тело своего врага, чтобы наверняка, чтобы тот не залечил свою рану чудесным образом. Хочется смеяться, ликовать, и она поддается этому порыву. Смотрит демону прямо в лицо, насмехается, как они насмехались над ней. Пока кулон снова не начинает жечь огнем, который перекидывается на нее, а следом и на поверженного.

Он расходится по всему помещению, танцует на кровати и на кухонном столе, отражается в стеклах, пока не становится настолько ярко, что Эмма зажмуривается. А, когда глаза все же приходится открыть, потому что это кажется правильным и необходимым, дом оказывается в полном порядке, как будто огонь его никогда и не касался. Все также обычно, как и в тот день, когда они сюда перенеслись. Она даже помнит этот день, число, как была счастлива, когда ее касался Уилфред, снова и снова. Теперь она помнит, что он значит для нее, все стало так ясно, что впору задаться вопросом. А почему?

Только Эмма уже знает ответ, когда слышит его прерывистое дыхание. Знает, но звучит он  для нее на каком-то чужом языке. Ее трясет, лицо бледнеет на глазах, левая рука горит от боли, но все это неважно. Важно то, что из Флинта торчит нож, от этого зрелища хочется кричать, плакать и сходить с ума одновременно, и она начинает с крика.

— Боже, Уилфред! — она хватается за нож, не понимая, что с этим делать, — Прости меня, — крик срывается на плач, — Нет...нет...нет...пожалуйста....нет — Эмма мотает головой, как будто ей это может чем-то помочь.

Голова раскалывается, она чувствует пульсирующую боль в районе затылка, но не может ее до конца идентифицировать. Не может вспомнить откуда она появилась, как и не знает как скоро она исчезнет, воспоминания даются с каким-то титаническим трудом. Прошлое, которое стало таковым всего пару минут назад кажется слишком туманным, и с каждой секундой все больше ускользает, пока Эмма силится впиться в него. Эти секунды тянутся, расползаются как кровь на полу, только последнее все же происходит по настоящему. Но она еще не уверена, или просто не верит, в то, что натворила. отказывается верить, трясет головой, противится подступающей тошноте. Ей страшно, так страшно, как не было никогда, сознание раскаливается до красна, течет лавой на внутренности, обжигает, будто заставляя встрепенуться от шока. Но он сидит слишком глубоко, даже странно как быстро тот пробрался в закоулки сознания, будто заранее зная секретную дорогу напрямик.

Конечно, он знал, все то время, что они находились здесь Эмма скрывала в себе это чувство, пыталась гнать санными тряпками, но тряпки оказались куда слабее. Росток тянулся прямо к сердцу, окутывал его, подобно плющу, впивался иголками своих ветвей, достигнув эпицентра в это самое мгновение. Она думала, что так страшно будет только, когда Селвин придет за ними, может так он и пришел? Может Флинту было напророчено погибнуть от рук кого-то с фамилией Селвин? Важно ли тогда какой именно Селвин это сделает? Для нее это неважно, важно только то, как стремительно бледнеет его лицо, еще чуть-чуть и сольётся с белоснежностью свежевыпавшего снега за окном. Что же она натворила?

— Я..я... — в голове крутится слишком много тревожных мыслей, хоть бы одна подсказала, что делать, — что-нибудь придумаю, — надо вспомнить, чему ее учил отец, чему она училась в школе, чему училась всю жизнь, чтобы выжить. Сейчас кажется, что всех этих знаний недостаточно, всего недостаточно. Она смотрит на руки, которыми дотрагивалась до Флинта, губы дрожат, здесь слишком много крови. Ее становится все больше и больше, Эмма чувствует это коленями, на которых сидит, чувствует ее запах, привкус на кончике языка. Как ее остановить? Вытащить нож или наоборот оставить? Вот бы рядом был отец или Марлин, для чего в ее жизни все это множество людей, связанных с медициной, если они не могут помочь, когда это так нужно.

Но их не было, пока только их. Сколько у нее времени? Может быть пару минут? Но и на них нельзя рассчитывать. Она резко поднимается, отчего голова начинает кружиться, виски пульсировать, все это нужно игнорировать, каждую болевую точку в ее теле, которых слишком много. Нужно перестать чувствовать хотя бы ненадолго, сейчас это непозволительная роскошь. Нужно вспомнить, где спрятаны палочки, потому что выходов не осталось, потому что теперь, наконец, они остались один на один с вопросами жизни и смерти. Никто уже не вытащит за ногу из логова агрессивно настроенных опоссумов, не напоит животворящими зельями, не остановит перед фатальными ошибками. Кажется, все это до боли логично и закономерно и, наверное, в какой-то степени даже честно по отношению ко всем их жертвам. Только Эмма бы предпочла валяться с дырой в боку вместе с Уилфредом, если умирать то вместе, все как раньше, любая беда должна быть разделена. Но они уже свернули где-то не туда на этом пути "вместе до конца", и все как-то перестало складываться в духе прошлого. Пазл то подходит, но его то и дело безжалостно вырывают.

— Вот она, — теперь она вспоминает, что положила палочки за шкаф. Хоть что-то она помнит...Ладонь сжимает рукоять палочки, как еще недавно сжимала нож. От этой ассоциации становится еще больше не по себе, от нее хочется забиться в угол, обхватить руками колени и тихо сходить с ума. Но Флинт, лежащий в крови отгоняет эти мысли, практически любые, кроме тех, как оставить его в живых.

Она снова падает на колени рядом с ним, еще раз осматривает место с ножом, проводит окровавленной ладонью по его щеке, которая кажется недостаточно теплой. Снова страшно, потому что обычно Флинт почти обжигает, она прикладывает к нему холодные ладони и согревается за пару мгновений, сейчас же впервые ее температура побеждает. Но победой назвать это сложно, из глаз катятся капли слез, которые она быстро смахивает, ничего она все исправит. Иначе быть не может.

— Сейчас я вытащу нож, — она почти шепчет, не желая показывать Флинту гнусавый голос. Все ведь не так уж плохо, у нее в руках есть палочка, ему ни к чему беспокоится, — не отключайся, ладно? — Эмма боится, что тогда это уже будет навсегда. Надеется, что это просьба как-то поможет ему держаться на плаву, потому что не уверена в том, что будет дальше. Она же не колдомедик, а всего лишь дочь колдомедика, — ты же ведь не хочешь, чтобы я вернулась к Селвину? — нервный смешок, это кажется хорошей мотивацией, чтобы не откидываться где-то на грязном полу ее брата. Может этой глупостью она успокаивает больше себя, чем его?  В конце концов, если что это ей как-то жить дальше с осознанием того, что она же сама убила любовь всей своей жизни. Сможет ли она вообще жить после этого?

Резкий рывок, ножи должны входить и выходить резко, тянуть с этим нечего, каждая секунда на счету. Отсчет пошел еще быстрее, кровь, подобно быстрой реке покидает свое вместилище, нет времени ужасаться этому мучительному зрелищу. Она направляет палочку на рану, произносит заклинание (надеется, что помнит его верно), желтый луч бьет прямо в бок Флинта. Но рана слишком глубокая, чтобы затянуться слишком быстро, процесс слишком медленный, все как говорил отец. Пару раз она залечивала порезы Эмиля, но их глубина едва ли достигала пары сантиметров, а тут вошел огромный нож, который она еще и провернула. Сколько на это потребуется? Вероятно, ровно столько времени, сколько у них нет. Но Эмма может только верить. Держать Флинта за руку, которая холодеет с каждой секундой, наблюдать как алая жидкость выходит чуть медленнее. Но, что, если ее и осталось не так уж много?

— Еще совсем чуть-чуть, — бурчит она себе под нос, а сама чувствует как рука Уилфреда обмякает в ее ладони, — совсем чуть-чуть, — вторит самой себе, надеясь, что, дальше все будет хорошо. Но следом переводит взгляд с живота Флинта на его лицо и всякая надежда резко пропадает. Все в ней обрывается,  но рука еще крепко сжимает палочку, завод еще не кончился, заклинание работает, если рана не затянется до конца у нее ничего не получится. Даже, если уже ничего не получилось. Нет, она не верит, хотя и задыхается от накатывающей истерики, когда палочка изрыгает последний остатки света и на теле Флинта остается рванная, затянувшаяся рана.

— Флинт? — она сжимает ладонями его лицо, подносит ухо к носу, но не слышит того, чего должна, — я же просила не отключаться...— перемещается к груди, припадает туда, где должно быть сердце, но и там ничего. Перекрещивает ладони, надавливает ими на грудную клетку, чувствует как локоны лезут в глаза, прилипают на свежие слезы, которые перемешиваются с кровью на его лице. Она уже не понимает, что делает, действует по какому-то наитию, глаза застилает пелена боли, в груди жжет. Нет, разве она может его потерять теперь? Вот так глупо из-за какого-то ножа, когда в волшебном мире туда сюда летает авада кедвара. Да и неважно из-за чего, так быть не должно, он не может оставить ее одну.

— Мы еще посмеемся над этим, — она проводит ладонями по его груди, целует в губы, глаза, щеки, — правда? — но это не кажется правдой, — ты же не до такой степени мудак, чтобы оставить меня со всем этим разбираться одну? — Эмма снова направляет на него палочку, после чего его грудь вздымается, потом снова и снова. Первая помощь? Как-то так это называл отец?

Она нервно проводит свободной ладонью по волосам, зарывается пальцами, все они спутаны, слиплись от крови, также как слиплись все ее страхи с реальностью. Короткий взгляд на ладонь, кровь на ней уже почти высохла, успела потрескаться в местах сгиба, Эмма трет ее о штанину, пытаясь исправить хотя бы это, а другой рукой держит палочку, заклинание из которой должно что-то изменить. Вернуть ей Флинта. Потому что в этот раз она не сможет пережить, потому что в этот раз она будет точно знать, что его нет. Это заставляет ее задыхаться, биться в агонии, ломать на пополам, чувствовать как ноги подкашиваться, но стоять. Это же Эмма и Уилфред, значит должно быть до конца, до последней капли, последнего вздоха. Ее последнего вздоха, который, вероятно, маячит где-то на горизонте, покуда палочка не показывает себя полезным артефактом. Нахуя она вообще нужна, если нельзя по-волшебству оживить человека? Вот они прожили пару недель в шкуре магглов, и что такого нельзя делать без палочки? В чем суть это сранной магии?

В эфемерном ощущении безопасности,в возвышении себя над магглами. После пяти минут попыток она швыряет палочку в стену, снова припадает к его груди, давит на нее, выдыхает воздух в обмякшие губы. Раз за разом, пока голова не начинает кружиться от всей этой респираторной гимнастики, пока руки не начинает сводить, пока глаза окончательно не застилает пелена из слез. Она делает еще пару попыток при помощи палочки, а потом отшатывается к стене, хватается за голову, бьется лбом о колени, которые притягивает к себе. Время застыло, остановилось на том самом мгновении, когда Флинт позволил себе отпустить ее руку. Нет, еще раньше, когда он ушел в первый раз, объявив этим самым, что умеет уходить, умеет бросать ее одну, со всей этой болью, разрывающей не хуже маггловских бомб. В этот раз она его не простит, в этот раз она возненавидит. Это намного проще, чем делать вдох, который прорывается в нее раскаленным свинцом, проще, чем смотреть на нож рядом с ним и думать, что Уилфреду повезло больше, чем ей.

Уилфред не знает каково это, когда на твоих глазах умирает любимый человек. Он говорил, что Дотти для него таким человеком не была, даже, если он видел ее смерть, все это иначе. Эмма уверен, ничто не сравнится с тем, что она сейчас переживает, ей кажется, что никому не может быть также плохо как ей, сейчас она эпицентр вселенской скорби. Что ей делать дальше? Куда идти, бежать? Кого звать на помощь? Ведь ей точно нужна помощь, потому что мысли все больше вращаются вокруг острой стали, думая, что она уже знает как просто то входит в плоть. Это будет почти не больно, все лучше, чем ощущать спертую пустоту, которую ничем не заткнуть, не заполнить. Но Эмма кажется, что сталь способна заткнуть все, что угодно, пресечь все плохое на корню, это ли не выход?

Сколько уже прошло? Минута, час, день? Время больше не имеет значения. Она подбирается к нему на четвереньках, прилипая ладонями к полу, перегибается через тело, чтобы взять нож, но перед этим зачем-то делает еще одну попытку в заклинание, теперь уже уверенная, что это не принесет ничего, кроме твердости по отношению к стали где-то в ее теле. И уверенность ее снова обманывает, но в этот раз это лучший обман, который случался в ее жизни. Она шумно охает, когда с губ Флинта срывается вздох, бросает нож куда-то по направлению к входной двери, сама же не может унять слез, уже не отчаянья, а радости. Пускай пока неизвестно, что будет дальше, какие последствия ждут Флинта от встречи с ножом, но сейчас он дышит и это главное. Главное, что она может целовать его губы и чувствовать, что они шевелятся, сжимать его руку, пока ее сжимают в ответ.

— Не поднимайся, — кажется, он не понимает сколько крови потерял. Ей может и удалось заделать в нем пробоину, но чтобы хотя бы немного приблизиться к состоянию "нормы" потребуется еще много времени. Которого у них уже нет, — Не хочу тебя пугать, но тут везде твоя кровь. Хватит, чтобы покрасить все полы в доме и еще немного на стены , — она издает нервный смешок. Ей бы убрать это все, чтобы лишний раз не думать о всем этом, чтобы не думал он. Но она пока не понимает стоит ли лишний раз пользоваться магией. Вероятно, теперь это уже ничего не изменит, можно колдовать сколько душе угодно, так или иначе им вскоре настанет новый пиздец. Может лучше ей просто вернуться к Селвину сразу же как Флинт окончательно придёт в себя? Выторговать жизнь Уилфреда взамен своей жизни? Кажется, лучше быть вдали от него, чем знать, что его нет.

— Ты говнюк, Флинт, — самый большой на свете, без которого страшно жить. Она гладит его по волосам ладонью,  — мне надоело тебя спасать, — даже, если спасать нужно от себя же, — я думала... — слезы прорываются с новой силой, — что тебя нет. Знаешь какого это? Помнишь как мы смеялись, над тем как забавно умереть , если дракон тебя заглотит, а потом высрет? Все это нехрена не забавно, если не вдвоем. Понимаешь? Я не хочу больше рисковать жизнью. Ничьей. Даже, если потом будет очень смешно, когда мы вспомним об этом через десять лет, — но они уже рискуют в эту самую минуту, отсчет пошел с того момента, как она начала колдовать, а может быть с того как вырвался дракон из кулона, или вообще с того дня, когда она согласилась выйти за муж за Оделла, — Только не откидывайся снова, — от таких то заявлений, — Но я хочу сраную скучную жизнь без приключений.

Но, даже, если Флинт не против ее желаний, ему стоило знать одну очень важную деталь, от которой и зависела реализация озвученного. Хотя, вероятно, палочка в ее руке и так говорит обо все лучше слов, но рассчитывать на его наблюдательность сейчас все же не стоило.

— Мне пришлось колдовать, Фредди. Прости, — она виновато улыбается, — А еще я думаю, что все это из-за кулона, вернее из-за Селвина...

Эмма смеется, даже не понимает, потому ли, что ей действительно смешно, или это снова нервное. Кажется, она еще не скоро сможет различить две эти почти смежные эмоции в ней. Но то, что он говорит и правда смешно или скорее иронично. Вероятно, не будь в ее жизни Флинта все бы могло быть намного проще, не пришлось бы спасать его, как и не пришлось бы спасать ее. В конце концов, это ведь он главный катализатор проблем в ее жизни, потенциальных смертей, которые странным образом подобрались к ним настолько близко только сейчас. Дышалось бы легче, жилось бы легче, только  вот ни один мужчина в ее жизни не хочет уходить из нее просто так. Пожалуй, это даже к лучшему, что в ее жизни их было только два, иначе выживать было бы еще труднее.

— Почему я не додумалась до этого раньше, — действительно, ведь буквально каждый их день вместе, когда те были детьми можно причислить к удачному для убийства Флинта. Причем и убийством бы это не выглядело, так несчастный случай, — Надо было тогда дать вафельке тебя сожрать. Тогда бы у меня не было лысины на голове, которая зарастала полгода, — тогда бы не было никаких членопистолетов, убитый матерей детей Флинта, да вообще не было бы детей Флинта. Много ли бы тогда потеряло общество. Наверное, об этом стоит спросить хотя бы одну выжившую мать его ребенка. Интересно, как она оценивает перспективу жизни без такого фактора как Уилфред.

Вот она точно знает, что такая перспектива хуже, чем остаться с Селвином. Эмма почти всерьез думает о том, что это могло бы решить их проблемы, по крайне мере уменьшить их масштабы. Она боится думать, что там дальше, если их чуть не убил какой-то жалкий кулон, стоит ли надеяться, что у Оделла не припасено в рукаве что-то похуже желания убить друг друга. Если так подумать, то чем-то похуже можно считать то, что теперь Эмма вполне не прочь убить своего мужа, только, там, последствия, вероятно, будут куда серьезнее, чем убийство Флинта. Можно сказать, что она выбрала то, что полегче, хорошо еще, что не вышло. Вернее, вышло, конечно, так как не просто же так Уилфред провалялся без признаков жизни минут десять, а может и меньше, в любом случае для нее это были часы, которые тянулись бесконечностью отчаянья.

— Ты слишком смелый для человека, у которого осталось пятисот миллилитров крови, — она щелкает его по, все еще холодному кончику носа, — Мне двадцать восемь, Флинт! Когда ты начнешь запомнить возраст людей. Ладно, хотя бы мой, — сегодня ей кажется, что вязать это не такое уж плохое занятия относительно махания ножами уж точно. И озера есть красивые, на которые можно пялить целый нет. Все это вполне приемлемая картина, если хочешь уйти на пенсию после всех потерь и потрясений, — Думаешь для нас это уже невозможно? — она ведь знает Флинта, это не для него, но с нее и вправду хватит, за один только сегодняшний день на голове образовалось с десяток седых волос, а то и больше, — Меня бы устроило и что-то одно из этого списка.  Если не считать того, что мы сошли с ума, здесь было очень даже ничего. Ты бы не смог так жить, да? — наверное, это не то о чем стоило сейчас говорить, а может быть именно то, учитывая, то, что вертелось в ее голове. Наверное, сейчас она пытается до конца понять для себя стоит ли выпутываться из этого всего одной или с Флинтом.

Потому что, он прав, уезжать нужно, только уже некуда. И нет никаких пары дней, возможно Селвин уже стоит за дверью, и только каких-то пару секунд разделяют их от очередной потери. И скорее всего это снова будет ее потеря, она не думает, что Оделл станет ее убивать, несмотря на то, что действие кулона вело именно к этому. А вот Флинту точно не повезет, напади на них сейчас и у него нет не единого шанса, кроме стопроцентного шанса сыграть в ящик. И это больно жалит ее под ребра, заставляет сжимать его руку крепче, смотреть на него взглядом полным безысходности.

— Я думаю, — она делает короткую паузу, — Мне стоит вернуться к Оделлу, — потому что других выходов больше нет, потому что их зажали в тисках. Возможно, так и должно было случиться по плану Селвина, чтобы она прибежала к нему, — Я не хочу больше видеть как ты умираешь. А он это точно попытается сделать, если я не вернусь. — тогда и ей придется умереть, но, если сегодня у нее для этого были все средства и возможности, с Селвином это не выйдет. Он заколдует ее так, что никому ножу будет не проникнуть через ее кожу, он, подобно дементору, высосет все, что в ней есть хорошего. Эта любовь их уничтожит, одного за другим, только ей еще нужно будет как-то существовать, после того как весь ее мир безвозвратно распадется на атомы.

Может он и прав, что мужа она выбрала по лысине. Теперь все другие причины кажутся какими-то неподходящими, не настоящими, обманкой для самой себя. Ей удалось обвести себя вокруг пальца, поверить в то, что выйти замуж за кого-то вроде Оделла это славная идея. Но ведь и в обратном Эмма признаться себе не может, потому что мир не состоит из черного и белого, в этой войне за подростковый роман нет злодеев и героев, каждый что-то теряет, пока другой пытается обрести. Цепь замкнулась и, кажется так и будет возвращаться к одному и тому же исходу, покуда кто-то ее не разорвет. Может тогда она узнает что лучше заживает рванная или резанная рана? Флинт вот ее в своей время отрезал от своей жизни, Селвин же, вырвет с основанием.

— А ты думал почему у нас не получилось с первого раза? — хотя и во второй как-то не особо вышло, — Я когда на кентавра залезла, высматривала у тебя намеки на лысину, — она разводит руками, — А там только твои лохмы и никакой надежды на счастливое лысое, — сейчас странно вспоминать все это их общее прошлое. То, с чего, по сути пошел отсчет до этого дня. Если бы тот день закончился иначе, были бы они до сих пор вместе? Или все все равно бы разбилось о какую-то неизбежную глупость Флинта? Была бы они счастлива? А он? Все эти вопросы, вероятно, стоило задать себе глубоко в прошлом, забегая в это самое будущее. Но подобные вопросы никогда не были их сильной стороны, вероятно, оттого то все и выходило так как выходило.

Она улыбается, вспоминая, что такое праздники в компании с Уилфредом. Их ей не хватает, не хватало все десять лет. В первые пару лет после его побега, в свое день рождение она все поглядывала на входную дверь, то и дело как бы невзначай, проходя мимо. Казалось, вот еще пару мгновений и тот влетит в нее с ноги, оглушая все пространство громким возгласом, хватая ее руку, таща куда-то в сумерки безумств, рассказывая как можно напугать соседских кошек, чтобы те наделали кучу размером с себя. Но дверь так и не открылась, не впечаталась глухим ударом, в прилегающую стену, как же она тогда хотела, чтобы и в ней не открывались все эти воспоминания и чувства, чтобы завод кончился, и жилось беспечно и легко. Но "легко", очевидно уже не будет, потому все, что она может это улыбаться, кивать, зная, что никакого "праздновать" им не видать.

Вероятно, спокойствие переживать куда легче, чем нож в боку. Но Флинт не так уж плохо справился со вторым, возможно, у него вообще нет навыка переживания чего либо не в экстремальных условиях, так что, кто знает, может спокойная жизнь прикончит его быстрее, чем ее антипод. Эмма и сама не до конца верит в то, что на самом деле хочет того, о чем говорит. Сейчас ей кажется, что любой вариант, в котором превалирует спокойная жизнь — это то, что ей нужно, пусть ей будет до одури скучно, из-за чего она снова захочет воткнуть в кого-нибудь нож, но все это необходимое зло. Меньшее зло, чем то, которое виделось ей в ночных кошмарах и наяву, чем Флинт в луже крови.

— Что мне остается? — она опускает глаза в пол, потому что не может смотреть на него. Сомневается в том, что мысли стоило озвучивать. Наверное, лучше было бы сказать потом, но когда потом? Есть ли это призрачное "потом" вообще? Эмма ведь не может поступить как Флинт, просто бросить и убежать в закат, даже, если так будет лучше, чтобы он не смог ее остановить, отговорить. Может и сама этого хочет, потому что ничто не может гарантировать ей того товара, за которой она собирается заплатить чересчур высокую цену.

Но он не понимает, Эмма видит это в его выражении лица, не знает как глубоко поселился страх в ее душе. Все эти монстры, которых она видела, от которых трепетала вся ее суть, теперь кажутся пустым звуком, внуки обступившие ее больше не пугают. Если ей когда-нибудь явится боггарт, она знает какую форму он примет — форму мертвого Флинта.

— Что ты делаешь?! — она, конечно, понимает, что ее заявления могли его раздосадовать, но не пускать же насмарку все ее старания. Эмма все же не какой-нибудь первоклассный колдомедик, чтобы гарантировать, что рана заделана на совесть, — Если ты не перестанешь пытаться встать, мне придется тебя снова вырубить! — удержать Флинта не так уж просто, все же на перышко тот не походит, хотя можно было бы подумать, что без пары лишних крови должно быть легче. Вероятно, в нем остались самые тяжелые литры, потому что она сама с трудом удерживается на ногах, чтобы не завалиться вместе с ним, потому направляет на него палочку, чтобы, с помощью, уже когда-то испробованных на людях, левитационных чар положить того на кровать. Сама же тратит пару минут на то, чтобы вытянуть палочкой всю кровь, которая распласталась по всему периметру квартиры, она и так этого никогда не забудет, ни к чему лишние напоминания.

— Держи, — она кладет его палочку рядом с его правой рукой. Пусть лучше будет рядом, кто знает, когда им снова понадобится магия, — Уилфред, ты что не понимаешь, — в ее руке небольшой флакон с мазью, она выдавливает немного, отодвигает кофту на Флинте, так чтобы видеть рану. Втирает мазь вокруг пореза, так учил ее отец, Эмма надеется, что помнит все правильно, — Нас даже искать не пришлось, — Эмма все сделала сама, за Оделла, — Может на того продавца тоже подействовал кулон. А, если и не в нем вовсе не дело? А в тебе или во мне? Если он проклял мое обручальное кольцо или твое? — столько вариантов как разрушить их жизни, как волшебница с весьма развитой фантазией, она понимает, что бесконечность не предел, что при желании всегда можно придумать что-то изощрение, что-то непредсказуемое, — Какой во всем этом смысл, если тебя не будет? Что мне тогда делать? — все в ней мечется, не зная как унять это кричащее отчаянье. Где найти силы, чтобы оторвать от себя кусок или принять, чтобы кто-то другой неизбежно оторвет его. Она понимает Флинта, почему он не хочет сдаваться, но она уже перешагнула этот рубеж, после которого дальше только темнота.