Она вдыхает аромат от цветов, которые ей прислал Селвин тремя днями ранее. Пахнут они уже не так, чтобы очень, потому что Эмме не хватает некой ответственности, чтобы ухаживать за чем-то на протяжении такого срока. В первый день под вечер она поменяла воду, а потом возникли какие-то непредвиденные дела вроде тех, в которых обсуждают с подружками новый выпуск ежедневного пророка. Нельзя же упустить такую важную тему, как запрет полетов на коврах, моду на которые начали вводить всякие индийцы, прибывшие на работу по обмену. Ее это смешит, она не понимает зачем вообще что-то запрещать, было бы только веселее, если бы волшебники летали на всякой утвари, помимо метел. Метлы это уже скучно. Только девочки перелистывают страницу и тыкают пальцем на новую модель мантии, с незаметными внутренними карманами, утягивающие талию. От этого ей немного грустно. Эмма хочет обсудить что-то подобное с Флинтом, который теперь слишком много времени проводит со своей девушкой.

Дотти. В принципе имя отлично описывает то, как она относилась к пассии друга, потому что напоминала она ей какого-то дотика. Впрочем, есть вероятность, что любая на ее месте напоминала бы Эмме что-то похожее. Ей не нравились их отношения, но сделать с этим она ничего не могла. Ведь сама же оттолкнула тогда Уилфреда, потому что негоже друзьям целоваться и встречаться тоже. Флинт ей как брат, по крайне мере так она думала всю свою сознательную жизнь до того момента, как на ее глазах не начали разворачиваться события, заставляющие сдерживать рвотные рефлексы. Смотреть как друг целуется с этой идиоткой было невыносимо, но она неплохо убеждала себя в том, что любые целуются отвратительно. Ладно еще слюна там не подтекала, хотя Эмма готова была поклясться, что Дороти с слюнями обходится не умеет, и, вероятно, там у них все очень мокро и далеко не там где нужно.

Ей хочется отмахнуться от этих мыслей, и очень кстати, что это неизбежно, ведь на часах уже двадцать минут седьмого, то есть на двадцать минут больше, чем то время, которое она сообщила всем своим гостям. Нужно было поторапливаться, Оделл, наверное, уже заждался ее, а значит снова будет хмуриться, но это ничего, она уже научилась сдабривать его хмурость поцелуями. Она натягивает на ноги сапоги из драконий кожи, расправляет свободное клетчатое платье, которое едва доходит до колен, после чего любуется в зеркало, отмечая что осталась самая малость. Эта малость лежит в небольшой коробочке на прикроватной тумбочке, Эмма раскрывает ее и кладет на ладонь небольшую подвеску в форме дракона с вставками из рубина. Она помнит как получила ее от Уилфреда примерно пару лет назад, кажется, он тогда что-то пробубнил про то, что это выбрала его мать и вообще заставила его, а он бы подарил что-то вроде коллекции грязи из под пальцев. Корнфут тогда рассмеялась как обычно, но подарку очень обрадовалась, да и Флинту поверила, не в его манере было дарить подарки, которые можно применять в нормальной жизни.

О нормальности ее еще обязательно спросит Селвин, когда она влетит в кабанью голову под гул аплодисментов. Мол, как то это ненормально опаздывать на свой праздник почти на час. Но сегодня она просто улыбнется и отмахнется, ведь это и вправду ее праздник, значит Эмма может делать что хочет не так ли? Потому она хватает небольшое пирожное с подноса, который стоит у бара и кусает того с неподдельным аппетитом, утыкаясь носом в крем. Селвин указывает на эту ее промашку, но она только хохочет, встает на носочки и пачкает его нос своим грязным носом. Хорошо, что у того всегда есть под рукой чистый платок, он подносит его сначала к своему лицу, стирая свое поражение, а потом и к ее, но Эмма мотает головой, у нее ведь есть рукав, которым она тут же утирается, делая хитрое лицо. Порой ей хочется встряхнуть своего парня, чтобы он подхватил то веселье, которое живет в ней, но получается только тень улыбки, будто ему не двадцать, а все сорок лет. Корнфут кажется, что сорок это очень много, что это старые люди, которые совершенно не знают, что такое улыбаться. Может в ее семье и есть эти самые улыбки, но точно не в том объёме, на который способна она.

Только улыбка почему-то тут же сползает с ее лица, когда она замечает боковым зрением Флинта. Она бы, конечно, не сползла, если бы его рука не покоилась на талии Дотти. Как он вообще посмел взять ее с собой? Она же пригласила его, своего друга, а не каких-то мымр с мозгом полевой мыши. Обида начинает бурлить в ней почти также как пунш в трубочке у парня за столом слева. Ей бы сейчас сказать Флинту все, что она думает о его этом решении, мол друзья так не поступают. Но она не знает во что все это обернуть, ведь никаких прав она на него не имеет, с другой стороны, а почему не имеет то. Это же она много лет помогает ему выживать (а он ей), прикрывает его задницу (а он ее), да и не дает сойти с ума окончательно, вроде бы. Где там эта Дотти была, когда он выбивал себе зубы, а когда разболелся глаз? Вероятно, что нигде, потому что рядом была именно Эмма. Так почему в ее единственный праздник в году, он так поступает?

— Привет! — наигранно радостно произнесет Эмма, протягивая сливочное пиво Дотти, — Угощайся, — но до конца так и не протянув, потому что кружка выскальзывает из ее рук и проливается прямо на кофточку девушки Флинта, — Ой! Прости, пожалуйста, — она выглядит почти виновато, но, когда переводит взгляд на Флинта выглядит скорее обозленной, — Уилфред, ты что не предупредил свою девушку, что в хороших вещах на МОИ праздники приходить опасно?

Эмма каждый раз думает, что вот в очередной раз, когда она увидит Флинта с Дотти, на душе будет спокойно. Не будет этого перманентного желания задушить эту тупую пуффендуйку, не зря она попала на самый невзрачный факультет. Корнфут, правда никогда особенно не заморачивалась всеми этими различиями в рамках факультетах, крови или, например, прямоты рук. Она смотрит на девушку друга и думает, что руки у нее все же кривоваты, а еще одна короче другой, и ей это почему-то в глаза так бросается, будто бы над той эксперименты проводили и такое не заметить невозможно. И глазами она моргает как-то часто, Эмма же ей на кофту попала пивом, а не в глаз, что она тут из себя строит. Теперь еще Флинт обвинит ее в том, что у ее девушки развился нервный тик на фоне ее день Рождения. Как бы у нее там никакого тик не развился, пока она пытается уместить поток дерьма в рамках приличной беседы. Получается не очень.

И помогать ей в этом, очевидно, никто не хочет. Особенно Уилфред, который сначала оголяет ее плечи, на которых отражаются блики от свечей под потолком, а потом и вовсе целует. Где там еще одно пиво? Эмма думает, что сейчас бы было неплохо иметь целый бочонок, в котором запросто можно было бы утопить эту парочку. А ведь когда-то они топили друг друга, хватая за волосы и затягивая на дно. Правда дно то было не особенно глубоким, ибо особой глубиной в луже разжиться трудно, но пузыри Флинт пускал забавно, когда раскрывал свой рот в луже из грязи.

— Я решила, что, если опоздаю, — она говорит чуть тише, хотя, кажется, слышно все равно всем, но ей очень сильно плевать, — То ты уже слижешь свою девушку в пыль, — с вызовом скажет Эмма, надежды, которой не оправдались. Хорошо бы, чтобы результаты их поцелуев привели к чему-то озвученному, иначе Эмма начнет терять к этому интерес, и сама зарядит в Дотти чем-нибудь тяжелым, вроде той огроменной книги, которую ей всучил один из гостей, пока она старалась привести свой взгляд в порядок. А то, если у нее вдруг проявятся способности к пирокинезу, вероятно, из жизни можно будет вычеркнуть одного друга и одну подружку друга, а может быть и всю кабанью голову, тут уж как пойдет.

Наверное, даже кстати, что Оделл берет ее за руку, тем самым размыкая крепкий кулак. Ей почти что становится спокойнее, когда она поворачивается, чтобы посмотреть на его лицо, на котором как всегда сложно что-то прочитать. По крайне мере этим она может занять свою голову, подумать, о чем сейчас думает ее парень. Может быть о том, что где-то за их спинами подают труп гусятина, а она даже не думает к нему прикасаться? Или о том, что она недостаточно обрадовалась его подарку, в виде шелкового платка, от которого пахло как-то странно, чем-то похожим пахло от ее пробабушки? Но скорее всего Оделл думал о том, что компанию она выбрала неподходящую на этот вечер. Он ведь даже почти подружился с парочкой ее подружек, по крайне мере  улыбались они ему вроде бы искренне, он даже собирался произнести какой-то тост, когда понял, что Эмма как-то долго уже принимает поздравления.

— Вообще-то я спросила Уилфреда, где мой подарок, — она сжимает крепче ладонь Оделла, жмется к нему, можно было бы еще того по щеке погладить свободной рукой, но там книжка, потому она только по животу его проводит этой самой книгой. Нежности могут быть разными, не обязательно для этого обмениваться слюной, — Но ему явно было не до выбора подарков, видимо строил из себя сталкера и следил за тобой, — она усмехается, — Я не хочу врать своему парню, Флинт, — Эмма мотает головой, — Хотя, — она обращается к Селвину, — Ты, знаешь, да, Уилфред, не злой, у него просто руки растут не так как у других волшебников. Альтернативно растущие, знаешь сколько тарелок своей матери он перебил? Фамильных между прочим, — стоило бы продолжить, что бил он их не один и не так чтобы ничейно, но Эмме же надо напустить немного грязи на друга, а то что это он тут такой счастливый с Дотти.

— Спасибо, — Селвин до этого момента избирал тактику молчания, лишь изредка подергивая руку Эммы, надеясь, что она обратит на это внимание и поймет, что стоило бы пообщаться и с другими гостями, — Эмма, там, кажется, Марлин хотела тебя поздравить, — но Корнфут не хочется говорить с подружками, ей бы сейчас поговорить с Флинтом и не о том какой он придурок, размазать по его лицу вон то пироженое, которое смотрит на нее весьма вызывающе. Эмме хочется рассказать ему, как на последнем уроке травалогии однокурсник вдохнул плакательной пыльцы и разрыдался как девчонка, пока она навилась от смеха. Он бы обязательно оценил, а после они бы вместе попробовали ее тоже вдохнуть и рыдали бы еще больше, как последние идиоты. Но вместо этого она злится на него. Злится, потому что все испортил, всю эту их дружбу своим свиданием. Даже, если она и притворялась, что ничего не было, осадок все равно остался. Эмма больше не понимает как дружить с ним как раньше. А еще как дружить с ним, когда на ее месте какая-то другая девушка. Странно, конечно, что это самое место она представляет своим.

— Она все поймет, когда я объясню ей, что пришлось немного подождать, пока лучший друг выпьет со мной, — с этими словами она выхватывает небольшой стакан с какой-то жидкостью из рук, проходящего мимо бармена или официанта, да черт знает, кто это был. Он еще пытается ей помешать, говоря, что несовершеннолетним это нельзя, — А мне уже семнадцать! — почти гордо изрекает она, а где-то позади нее кивает Селвин, хотя и неуверенный в этом своем кивке. Она делает глубокий вдох, а следом глубокий глоток, после чего жмурится, ибо напиток кажется ей немного не тем, чем хотелось бы. Уж очень горько, а еще горло жжет так, будто об него прямо сейчас тушат рой сигарет. Но потом становится даже тепло, по крайне ей так кажется.

— Зачем это пьют? — восклицает она, вглядываясь в жидкость, будто там можно увидеть ответ на вопрос.

Вероятно, что, да, не светит. Селвин себе не позволит лапать ее у всех на глазах, запихивать язык чуть ли не в желудок, в конце концов приводить на мероприятия, где ее не очень-то рады видеть. По крайне мере на последнее она рассчитывает, тем более, что большинство тех мероприятий, на которых оказывается Оделл, да и люди на них, едва ли, обрадуются ее появлению. Она уже ощутила это на себе, когда ненароком столкнулась с какой-то дальней родственницей Селвина в школе. Видок у нее был какой-то странно недовольной, Эмма еще подумала, что той не понравилась эта ее закалка на пол головы, в форме слезящегося глаза, которую ей подарила тетушка с довольно странным вкусом. Ей и самой как бы не нравилось, но безумный голос в голове шепнул, что удивленные взгляды школьников могут ее повеселить и так и было, пока проходящая мимо девочка не прыснула что-то вроде того, что Оделл совсем больной, раз повелся на такую дуру. Она тогда не поняла, что речь про ее парня, потому до определенного момента так и прибывала лишь в ожидании каких-то недовольств со стороны родственников Селвина.

— И давно изучение гланд стало чем-то веселым? — сейчас бы дать ему стаканом прямо по физиономии, которая тесно переплелась с физиономией Дотти, — У меня есть троюродный дядя лор, может, тебя порекомендовать? Откроешь свой местный цирк в какой-нибудь больнице. Будешь язык свой в людей пихать, чтобы смешно было —  она даже не задумывается о том знает он кто такой лор или нет, Эмме все еще кажется, что Флинт понимает ее с полу слова, даже, если это слово настолько далеко от чистокровности, насколько Оделл от понятия веселья. Только он то как раз теряется в непонятках, хотя вида и не подает, как обычно невозмутим, губы сомкнуты, руки сложены крестом. Он уже даже не пытается остановить эту перебранку, в какой-то момент Селвин, кажется, начал находить в ней плюсы. Хорошо ведь, если Эмма со своими другом окончательно разругается, тогда он подставит свое плечо, будет гладить ее по волосам и говорить, что переживать из-за Флинта пустое дело.

И Эмма наверняка согласится, потому что сама понимает, что нечего думать о Флинте, не думала же она, что он всегда будет рядом? Думала, конечно, хотя где-то на подкорке маячили мысль, что этому не быть раз тот видит в ней больше, чем друга. Корнфут до сих пор в душе злиться на неге за это его "свидание", ей ведь всегда было так весело с ним, а теперь почему-то больше грустно и даже не с ним. Грустить тоже с Флинтом ей нравилось больше, что ж, ну хоть одну эмоцию все еще можно проживать вместе с ним, пусть она и сворачивается мерзким змеиным клубком у нее внутри.

Она делает вид, что пропускает мимо ушей фразу о подарке. И как она могла подумать на кого-то другого. Только Уилфред мог подарить ей светильник в виде рыбы, которая открывала свой противный рот, стоило поднести руку слишком близко к свету. Она даже пару раз чуть не обожглась, проверяя не заглотнет ли та ее палец, но, как оказалось с заглотом у этого светильника чуть хуже, чем, например, у Дотти. Иначе зачем она Флинту, как целуется то она видела, благо, что от всего остального ее ответ Мерлин, ну или право на личное взаимодействие Флинта со свой девушкой. Скорее все же второе.

— Потому что тарелки это лучше, чем огненные шары, придурок, — вообще-то ей не по себе от того, что Селвин видит ее такой взбалмошной. Ей кажется, что он в ней разочаруется и ретируется как только представится удобный случай, но случаев уже было предостаточно, а он все еще был где-то рядом. Странный, — Моя мама плачет только тогда, когда я снова и снова выживаю вопреки твоим попыткам выбить мне глаз или оставить без волос, — а ей почему-то смешно, когда Миссис Корнфут в сотый раз начинает свои завывания о том, как та боится, что следующий раз будет фатальным. Говорит, что когда ее доченьку чуть не зажевало в какой-то магловский молотильный аппарат, название которого Эмма так и не научилась выговаривать, она уже представляла себе как будет сыпать землю на ее гроб. В тот раз Флинту чудом удалось одолеть машину-уйбицу, особенно, учитывая, что тот вообще не понимал принцип работы оной. Но Флинт ведь смышлёный, по крайне мере достойный смышлёности Корнфут.

— Чтобы ты прямо здесь потрахался со своей Дотти? — она произносит ее имя манерно, при этом еще и скривившись толи от сказанного, толи от горечи, которая все еще жгла ее горло. Она бы скривилась еще больше, когда в лицо втерли очередное пирожное, которому в рот залететь было не суждено. Но больше смешно, хорошо, что есть Флинт, чтобы напомнить о том как они ненавидят пассии друг друга. Он еще и платье ее пачкает, каков нахал, сказал бы кто-то вроде Селвина, в обличии девчонки. Но у нее на языке вертятся несколько иные определения, вроде пидораса, причем прожженного такого, с большим опытом. Ей бы и не знать всего того где побывала задница друга, но эти знаний навсегда с ней, как это жгущие чувство обиды, когда Флинт находит интересным не ее общество.

— А чем тебе Оделл не угодил?! — пока она восклицает, к ней подходит знакомая девочка и пытается произнести какую-то грандиозную речь. Эмма кивает и улыбается, пока рука ее ползет по направлению к той порции пирожных, которые находятся дальше от Флинта. Она не собирается прощать то, что он испортил ее платье, которое все так хвалили, да и помимо платья было поводы зарядить в него едой, а может быть и чем-то более основательным. Но пока под руку попадается только какой-то салат, а месть все еще кажется неотвратимой, потому она набирает горсть чего-то вроде помидоров, капусты и оливок и с силой заряжает это в лицо Флинту, так что маленький кусочек оливки даже застревает в его левой брови.

— Салат весь твой, — зло скажет она. Как же ей непривычно злиться на него, кажется, любая ссора раньше сводилась к смеху, а, сейчас, даже лист капусты, свисающий с его шевелюры, кажется, каким-то потускневшим, как и их дружба, — Могу еще поделиться, если хочешь, — с этими словами она снова запускает руку в блюдо с овощами, но, вынимая руку мешкает, — Что она здесь делает? Неужели рука устала, Флинт?!  Вероятно, также как устал Селвин в своих попытках что-то исправить, он только разочарованно смотрел на ее грязное платье, думая, что все это какое-то неправильное День Рождение. Он ведь предлагал Эмме справить его только вдвоем, но та наотрез отказалась, мотивируя это друзьями, которые на нее обидятся. Но был только один друг, которого она по-настоящему хотела видеть в этот день, жаль, что ему было слишком плевать на ее чувства.

— Та лосиха, которая забрела в наш самодельный капкан и то была смышлёнее, — она снова хватается за стакан и делает еще глоток, — Раз зарядила тебе копытом по уху.

Она лишь кривится в ответ на ехидство Флинта. Ничего увлекательного в их отношениях с Дотти она не видела, это было скорее жалко и даже немного смешно, когда та увивалась за Уилфредом точно собачонка на привязи. Жалко на самом деле никакой такой привязи не было, иначе Эмма могла бы наступить на нее и придушить эту безмозглую пуффендуйку. Потом, конечно, пришлось бы проявить милосердие, ибо жертв в жизни ей и так хватало, чего только стоил Селвин, который то и дело порывался схватить палочку и сделать праздник еще более экспрессивным. Корнфут даже не представляет, чем тот руководствуется, какие молитвы там читает, чтобы усмирить в себе желание оттащить ее от Флинта. Вероятно, ей еще предстоит это узнать.

А пока кто-то подходит к нему и заговаривает о том, что Эмма много рассказывала о своем парне, предлагает распить вместе сливочное пиво и поиграть в плюй камни в их компании. Он даже почти соглашается, когда краем уха улавливает слова Уилфреда, направленные к Эмме. На лбу сразу же пролегает ровная полоска, сказанное его очень интересует. Как может не заинтересовать отшибленная память у девушки? Что такое между ними произошло, что она не помнит или делает вид, что не помнит. Оделл подходит ближе.

— О чем он? — кулак сжимается, когда в него летит оливка. Нет, он не будет применять силу к школьнику, потом проблем не оберешься, тем более тот весьма наслышан о его родителях, которые наверняка сбегутся на нытье своего сынишки, — Эмма?— он смотрит на Флинта, а тот на него, где-то в глубине души все еще зреет необоснованная ненависть. Вернее, необоснованной она была до этого вечера, теперь же оснований полный таз, как салата, который его девушка зачем-то зачерпывает рукой. Ему не нравится, как этот школьник смотрит на ее девушку, потому, улыбнувшись где-то внутри, сначала протирает ее губы от крема салфеткой, выхваченной со стола, а следом разворачивает Эмму к себе, придерживая ладонью ее затылок, и целует со всей страстью, допустимой для праздника полного несовершеннолетних волшебников.

Эмма же думает, что поцелуи это не совсем то, чего бы она сейчас хотела, хотя глаза и закрывает, представляя недовольную морду Флинта. А еще, думает, как ответить Оделлу и Уилфреду, о том, чего она якобы не помнит. Конечно, она соврет, снова, что будет означать, что они с другом отдаляться на еще пару сотен метров друг от друга. Соврет и своему парню, которому явно не к чему знать о их неудавшемся свидании, как и не к чему знать о том, что Флинт был приглашен на праздник, а не явился сюда во имя этой идиотской ссоры. Селвин ведь говорил ей, что таким как Флинт не место на празднике, а она кивала, думая, что тогда и ей там не особое место, раз его там не будет. Какой смысл вообще в праздниках без того, кто знает тебя как облупленную, со всеми убитыми кошками и спасенными ламами? Правда последние все же спаслись скорее сами, совершив дерзкий побег и цепких ручонок Корнфут, но ей хочется думать, что она неосознанно тогда разомкнула хватку, чтобы пометить тех в колонке "спасибо, что живой".

— Тем, что умеет пить из стакана, так, чтобы содержимое не выливалось через нос?— она занимает самую выигрышную позицию, по крайне мере ей так кажется. Если она может делать вид, что ей отшибло память, то почему не может делать вид, что не заметила этого выпада? Наверное, потому что приходится снова взглянуть на Селвина, якобы влюбленным взглядом, чтобы скрыть за этим печаль от того, что вся эта ее затея приносит больше проблем, чем профита. Но она боится признаться в этом самой себе, да и признаться Флинту тоже, ведь тогда он снова попытается разбить ей лоб или ногу или....или ничего. Последнее почему-то пугает даже больше, может ему все это уже не особо и надо, и не будет никаких конелюдов или челорыб. Они ведь всегда хотели познакомиться с каким-нибудь русалом или русалкой, спросить того, какого это быть наполовину рыбой, на другую ублюдским человеком. По крайне мере таких русалок они видели на картинках в библиотеке Флинтов, рожа у этих существ выглядела даже хуже, чем лицо Мистера Корнфута, когда тот заразился какими-то противными фурункулами на лице.

Она сдавливает в своей руке помидоры, сок от которых уже течет по пальцам, ей хочется вдавить их в Флинта, но она мешкает. Кажется, это малая плата за оливку брошенную в ее парня, Эмма только думает как бы еще его ужалить, вдохновляется, смотря на Дотти, которая жмется где-то в углу. Бедная собачонка, без хозяина совсем не знает куда себя деть, надо бы попросить своих подружек, чтобы перекинулись с ней парочкой словечек, по крайне мере тогда есть вероятность, что пуффендуйка отвлечется от Флинта. Вот бы и ее кто-то отвлек. У Селвина это плохо получается, у гостей, которые пытаются втащить ее в свои непонятные конкурсы тоже.

— Да?! — она не отстраняется, когда Флинт оказывается чуть ближе, чем хотелось бы Оделлу, но того, кажется утянули в бешенные танцы или заставилили выпить с кем-то вместе, а может и нет. Но почему-то вдруг, стало казаться, что он дальше, чем есть на самом деле, —  Если  не проверять скатерть на прочность, прыгая на нее со второго этажа, скорее всего достаточно выбрать один раз, — прыскает Эмма, — А какие увлечения у Дотти? Плакать в ванной, пока та не наполнится? Или заваривать чай, рассказывая какие интересные листочки ей продали в косом переулке? Ты уже научился изображать интерес к ее историям или еще бегаешь блевать в перерывах? — она уже не чувствует жжения в горле, только жжение где-то в другой области, в той области. которая отвечает за терпение. Кажется ей немного легче, легче бросать в него гадости, голова какая-то тяжелая, а тело наоборот легкое, в тот рза, когда они напились вина было по-другому, но коли ей уже семнадцать, всегда полезно попробовать что-то новое. Даже странно, что за все годы практики игры "слабоумие и отвага" с Флинтом действительно осталось что-то неиспробованное. От этого нового где-то внутри поднимается еще более бесстыдная Эмма, может оттого на языке вертится то, что ей хочется бросить ему уже очень давно.

— Быстро же, ты переключился, Флинт! — только произнеся слова, до нее доходит, хотя и не сразу. Хочется ударить себя по лбу, но она запрещает себе хотя бы это, может Уилфред все поймет иначе. Может она и не считает его полным идиотом, но тот порой все же врубает режим тормоза, может с Дотти этот режим и вовсе всегда включен, иначе как он может проводить с ней столько времени. Она только отводит глаза, чувствуя накатывающую вину, лишь бы он ее не почувствал ней.

Это его "что?" отдается в Эмме отвратительным чувством предательства. Даже кулаки размыкаются, как и размыкается вся ее пирамида из вранья, рушится на глазах, частица за частицей, которые она до этого момента удерживала путем непомерной платы. Она никогда не думала, что ей придется врать Флинту так бесстыдно, так жестоко, эту жестокость Корнфут теперь читает в его взгляде. Кажется, в этот раз их перепалка перешла черту, которую никогда не стоило переступать. Она думала, что никогда ему не расскажет, умрет с этой тайной, лишь бы друг не узнал на что она пошла, чтобы "сохранить" их дружбу. Только она ведь и сама давно поняла, что лучше уже не сделать, получается только хуже, когда лицо горит от обиды, видя, как Флинт обжимается с Дотти. Чтобы она делала, если то самое свидание с кентавром было бы сейчас, а не тогда, когда она и помыслить не могла, чтобы разделять лучшего друга с какой-то вшивой девушкой? Эмма не знает или боится узнать, потому что все эти мысли ей незнакомы, она привыкла думать о Уилфреде как о чем-то  стабильном в своей жизни, пусть и с не особо стабильно адекватными поступками, но этого ведь никогда и не требовалось.

Что она знает о адекватных поступках, если друг закрывает ладонями лицо после ее слов, если на лице трудно сдержать гримасу разочарования. Разочарования в самой себе, потому что она до сих пор не верит в то, что сказала. Ей хочется закричать, что он все не так понял, что она имела в виду другое, но в голове не находится никакого другого подходящего объяснения. А, если она снова попробует его обмануть разве не станет хуже? По крайне мере сейчас он думает о ней, наверное. А может и о Дотти, которой наверняка обидно от всего, что произошло на этом вечере, от этого и Корнфут вспоминает про свою обиду, хотя скорее злость на Флинта. Но теперь это кажется лишь тенью того, какой виноватой она себя чувствует. Кто-то позади скандирует ее имя, а ей хочется провалиться сквозь землю, статься безымянной, а лучше отмотать время назад.

— Я...я - запинается, потому что на ходу слишком сложно искать подходящие слова, особенно, когда мозг затуманен каким-то едким напитком, который она больше никогда не станет пить, — Я недавно вспомнила, — но звучит это слишком неуверенно, слишком подходящим, чтобы быть правдой. Она сама никогда не поверила бы в такую гнусную ложь, но Эмма не может не попытаться. Кажется, только это ей и осталось, придерживать рвущуюся нить их отношений, любых отношений, которые были и, которые могли бы быть.

Ей хочется взять его за руку и бежать куда-нибудь в лес, туда, где они всегда находили себе занятия. Туда, где нет всей этой прорвы гостей, его девушки и ее парня, где можно не переживать из-за испачканного платье, потому что позже она еще и порвется, потом превратится в жгут, чтобы остановить кровь после укуса крота, или в самодельную палатку для него же. В лесу можно кричать, здесь ей кричать тоже хочется, но приходится это делать только в себя, чтобы никто потом не судачил о легендарной ссоре Уилфреда и  Эмма, но все равно ведь будут. Если опрокидываешь официанта, а за ним и стол, едва ли можно избежать сплетен. Эмма, кажется, никогда не видела его таким, по крайне мере после ее слов уж точно. Ей даже жалко улетевшего парня, но Флинта все же жалко больше.

Она подскакивает к нему, хватая грязной ладонью за предплечье, кажется, помидор, наконец, настигает свою жертву. Только Эмма не знает, что делать с таким Флинтом, какие слова подбирать, особенно, когда на них смотрят, особенно, когда где-то рядом валяется перевернутый стол. В последнее день рождение его правда переворачивал не Флинт, может это теперь такая традиция разносить кабанью голову, скажем , вместо фейерверка. Ей бы, наверное, даже нравилась бы эта традиция, если бы не было так трудно смотреть на лицо Уилфреда, которому, одного стола явно было мало.

— Не надо, Уилфред! — Эмма тянет его руку на себя, пока рядом снова возникает Оделл, переводя взгляд с официанта на стол, потом на Флинта и на нее. Что-то говорит про то, что Флинт совсем больной, а ей нужно пойти с ним. Но она мотает головой, говоря, что подойдет через пять минут, опять врет. Эмма почти свыклась с этим чувством, — Пожалуйста, — мысли вертятся расплывчатым ворохом, как же сложно подбирать правильные слова, особенно после того, как сказала неправильные, — Ты поранишься, — это звучит почти смешно, потому что никто из них никогда особо не заботился вопросами безопасности. а теперь, что пришло время? — Или поранишь кого-то другого... — например еще одного официанта или не дай Мерлин Оделла, который только и ждет случая, чтобы оторвать ему голову. Ей не хочется, чтобы кому-то было больно, по крайне мере на будущие жертвы она может повлиять. Пусть больно будет ей, ну или хотя бы обидно, она ведь заслужила, так почему он не кричит на нее, не запускает пирожные, не смотрит с ненавистью. Так бы было лучше, чем это разочарование в его глазах, это ранит во сто крат сильнее.

— Злись на меня! — восклицает Эмма, тряся друга за руку, — Ну же! — она чувствует как лицо горит, потому что та с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться, — Запусти в меня стол! Оказывается подруга я еще хуже, чем девушка!

Все грубости сказанные Флинтом обычно сводились к подтруниванию над ее феноменальной "грацией" или над умственными способностями. Эмма же не заставляла себя ждать и отсыпала в ответ вдвое больше брани, которая в большинстве случаев сводилась к констатации очевидного факта его идиотизма. Казалось бы не существовало тех эпитетов, которые бы они друг другу еще не говорили, но сейчас его слова ранят и она знает, что это не по шутке. После его слов никто не толкнет в плечо с хохотом или не даст в ухо, чтобы разрядить обстановку. Разве что попытается вырвать руку, в которую она вцепилась мертвой хваткой. Даже непонятно для чего? Неужели думала успокоить его своими жалкими попыткам? Вложить в это касание извинения, которые изо рта наружу почему-то выходить не хотели. Она думает, что никакого выбора у нее не было — сказать влюбленному парню, что он для нее только друг, что может быть более жестоким? Нет, Эмма, конечно, знает что, читает это в его глазах, в напряженном силуэте, губах, которые сомкнуты так нетипично. Обычно рот Флинта это территория, едва ли, закрытая, однажды в эту территорию дальше залетела какая-то муха, которая чудом успела покинуть сие пространство до того, как тот примерил ее на зуб. Сейчас никакой мухе не взять этот бастион, только бы столы больше не летали, иначе и вправду можно поранится.

Ведь ее, между, прочим, ебало, очень даже. Правда не понятно, что больше: раздосадованный Флинт или ее собственные чувства, связанные с этим вечером. Она, кажется, уже достаточно поддалась эгоизму сегодня, но хотелось больше. От этого Дотти бесила еще сильнее, когда тоже цеплялась за Флинта. Они тут может отношения пытаются выяснить, те отношения, которые не сквозят перманентной тупостью, как с  пуффендуйкой. Хочется оттолкнуть ее, швырнуть ту в стол, куда-нибудь туда, где валялся бедный официант, но она только сильнее вжимает пальцы в руку Уилфреда.

— Ты прав, — резко говорит Эмма, отпуская его руку, — Либо девушка, либо никто, верно? — теперь она думает, что не за что не будет плакать. Раз Флинт позволяет себе такие выпады, пусть Дотти льет слезы, она как-нибудь проглотит все. Или нет, — Просто рефлексы, — разводит руками, — Когда вижу, что где-то пиздец первая мысль, не перемололо ли тебя там в кашу! — пусть бы и перемололо, тогда может этой его противной девушке не за что было бы хвататься. А, если бы и хваталась в конце концов провалилась бы в кашевое болота и захлебнулась там не самой храброй смертью, ибо наверняка обоссалась бы в этих попытках.

Подружка спрашивает ее все ли в порядке, Эмма кивает, хотя в душе скребут или вернее сдохла кошка, огромная такая, примерно как вафелька. И разит от той вафельки похлеще, чем от настоящей, она еще и завывает этой своей мертвецкой пасти. Корнфут и не помнит, когда в последний раз ей было также паршиво, ну, разве что, в тот раз, когда она узнала, что Эмилю купили новую метлу, а ей купили нехрена. В ней тогда надолго засела обида, обида размером с пару лет, которые, впрочем, пронеслись куда быстрее, чем, например, количество времени, которое теперь она проводила без Уилфреда. За кивком, та словами подтверждает, что все хорошо, что кто-то слегка перебрал, и под "кто-то" она подразумевает себя, только та все равно смотрит косо на Флинта. Эмма просит ее отвлечь Оделла, увести подальше, занять выпивкой или играми, разговорить в конце концов, если надо рассказать самые провокационные истории про нее, которых, к сожалению, или, к счастью, скопилось слишком много.

Ей бы радоваться, тому, как Флинт рявкает на свою собачонку, но не радостно почему-то. Неужели она его таким делает? В таком случае, ее вранье имеет под собой твердую почву. В отличии от той почвы, которая была под ногами у Дотти, ей даже почти жаль ее. То, как она склонила голову, почти плача или и вправду плача, Эмма не успела заметить, потому что перевела взгляд на Уилфреда. Если бы это был кто-то другой, она бы уже давно послала его ко всем чертям, туда же куда он послал ее парня, и словом бы не обмолвилась, но ведь это был он ее Фредди.

— Без Дотти точно веселее, — она одергивает себя, кажется, Эмма слишком много понахваталась от Флинта, особенно это неумение держать язык за зубами, — Я не это хотела сказать! — это, конечно, — Давай выйдем. Ты покуришь свои эти сигареты, — она запинается, — Расскажешь, что еще меня не должно ебать, — Эмма пытается улыбнуться, но получается плохо, еще и о Селвине зачем-то опять вспоминает, — Помимо Селвина, — если бы она считала все разы на этом вечере, когда хотела себя ударить, то, наверное, уже давно бы запнулась. Она снова выхватывает у кого-то стакан, при этом пинает локтем, отчего где-то позади охают и возмущаются,  но ей все равно. Еще бы Флинт так зло не глядел, как будто сейчас пошлет ее, кажется, еще одной грубости она не выдержит и точно расплачется, хотя и в первый раз так думала, Эмма вообще не особенно подвержена в веру в себя. Хотя зачастую в это трудно поверить, если, конечно, не думать, что все их приключения на самом деле попытки самоубиться самым изощренным способом на свете.